Сыграй мне смерть по нотам... - Светлана Гончаренко

Самоварову неловко стало, что он так разговорился, и он быстро закончил:

— Если б вползла тогда ко мне какая-то благостная морда со шприцем, нежно желая, чтоб я больше не мучился, и убила бы меня, то убила бы не милосердно и гуманно, а точно так же, как убивает любой бандит.

Андрей Андреевич крепко обнял свой белоснежный электрочайник и спросил изумлённо:

— Так вы принципиально против эвтаназии? Но как же тогда весь цивилизованный мир?.. Голландия?

— С чего вы взяли, — буркнул Самоваров, — что Голландия — средоточие истины? Что там главные мудрецы сидят, и вам остаётся только бежать вприпрыжку и исполнять, что они сказали?

— Но если человек сам распорядился себя…

— Для удобства нетерпеливых наследников? Да поймите вы: раз человек, как вы выражаетесь, в здравом уме, и хочет в будущем умереть от укола, то это просто желание самоубийства. То есть сложная штука на грани ненормальности. А с самоубийцами психиатры разбираются. И пусть их! Зато к казни — к чужому шприцу — только суд может приговорить. Причём за самые тяжкие преступления. Да и то не во всякой стране!

— Но моя собственная воля…

— Вы же сами смеялись над женщинами с целлюлитом, которые говорят, что им жизнь не мила. Представьте, сейчас вы выразите свою волю: хочу послезавтра повеситься. Имею ли я право послезавтра прийти к вам на дом и вас вздёрнуть? Нет! Даже если вы сами повеситесь, мы вас откачивать будем.

— Так я здоров! Но если б я был смертельно болен…

— Пусть коллектив поможет сдохнуть? Тяжко больной человек ни сказать, ни сообразить толком ничего не в состоянии — как мы узнаем, что у него на уме? Какова его воля в данный момент? С какой стати со шприцем к нему полезем?

— Он молит об избавлении!

— А через полчаса о своей слабости пожалеет и захочет на этом свете остаться. Пускай когда-то он сам сделал такое распоряжение — по глупости, или поддавшись моде, или супруга, щекоча бюстом, упросила. Но кто знает, не увидит ли он закат на стенке тумбочки? И поймёт, что не тот только жив и счастлив, кто бегает и пиво пьёт!

Смирнов включил-таки свой чайник и прислушивался, склонив голову, к его тихому утробному шелесту.

— Вы необыкновенный человек, Николай Алексеевич, — вздохнул Андрей Андреевич наконец. — Я не ожидал даже… Фу, глупость сейчас сказал — я совсем не то имел в виду! Вы и выглядите значительно, и директор ваш много говорила лестного… Я про другое: вы многое сами в жизни испытали, поэтому теперь можете здраво судить.

— Не всегда здраво!

— О, я ведь тоже повидал кое-что, только в своей сфере, — сказал Смирнов. — Мне кажется, мы с вами будем дружить. Я это чувствую! Хорошо, что мы именно тут, в кабинете Матвея Степановича, с вами встретились. Вы не просто унесёте отсюда свой самовар и исчезнете, будто я вас не знал никогда. Вы для меня что-то будете значить. Есть такое предчувствие — а у нас, у Раков, интуиция отменная. Я Рак по гороскопу, а вы?.. И вообще мы, творческие люди, больше чувствуем, чем знаем, а чувство вернее…

Самоваров на себя досадовал: зря выложил малознакомому человеку свои воспоминания. Некстати получилось! Теперь вот ещё и дружить с ним собираются.

«Старый Мазай разболтался в сарае! — ругнул он себя. — Теперь надо и самому у него что-нибудь выспросить».

— Да, творческие люди по-особому устроены, — сказал Самоваров поспешно, чтобы Смирнов не успел сбиться на другую тему. — Они всегда были для меня загадкой. Художников-то я много знаю. Как они работают, мне понятно. Выучиться можно! Но музыка? Откуда она берётся у композитора? Что-то в голове звенит? Или как?

— Музыке тоже учат, — мягко улыбнулся Андрей Андреевич.

Самоваров заподозрил, что он хочет уйти от ответа, и постарался изобразить на лице заинтересованность:

— Я не про игру на пианино вас спрашиваю. Мне интересно, как вы сочинили свои песни и хоры? Я их недавно по Нетскому радио слышал и потрясён. Откуда такое чудо возникает? Могу ещё представить, как можно какую-нибудь авангардную симфонию наколбасить: где-то звякнуло, где-то свистнуло, грохнуло, а в результате впечатление большое. Но «Простые песни»!

Смирнов залился своим детским смехом:

— Вы глубоко неправы! Авангардную симфонию наколбасить ещё как трудно! Впрочем, я симфонической музыкой не занимаюсь. И вообще написал я немного — «Простые песни» да «Листки из тетради». Было у меня такое особое время, когда писалось. До этого не очень получалось, а после некогда стало. Кое-то случается лишь один раз в жизни…

— Но всё-таки? — продолжал приставать Самоваров.

Андрей Андреевич облокотился на зелёный стол поэта Тверитина и попал в яркую полосу света, которая тянулась от окна. Его мягкие волосы вызолотились и засияли. Он совсем не походил на вора. Даже на вора песен.

— Это было семь лет назад, — начал он задумчиво.

Самоваров смутился. Ему всегда становилось неловко, когда кто-то начинал врать, даже так бесхитростно, как Настя в «Багатели». Если Андрей Андреевич сейчас обманет насчёт своего сочинительства, то ложь будет самого скверного пошиба. Симпатичный, открытый, златовласый — и пошло соврёт? Или скажет правду, и всё разъяснится, и Дашины басни покажутся смешны?

— Я был влюблён. Смертельно, — признался Андрей Андреевич и застенчиво вычертил пальцем на столе несколько петель. — Вы мою жену, Полину, видели?

Самоваров кивнул — мол, видел.

— Ничего из ряда вон выходящего, да? Сейчас ей двадцать три. Заурядная женщина без особых примет. Но тогда… Она у меня в «Ключах» пела с одиннадцати лет. Девчонкой тоже была невзрачной, но старалась. Голосок так себе, средний. Полину я в «Ключах» потому только терпел, что её отец что-то возглавлял на железной дороге. Понимаете сами: гастроли, а он нам билеты бесплатные или льготные в международный вагон делал. А вот с голосом у Полины всё хуже становилось. Вы её сейчас слышали?

— Как она поёт? — удивился Самоваров.

— Нет, как говорит. Слышали?

— Да. Но я не могу судить…

— Дверной скрип, если выражаться помягче. От этого тембра я больной. Но в тот год… Голоса, впрочем, и тогда не было. Но приезжает она после летних каникул, и все в недоумении — где наша Полина? Где скромный набор мослов, одетый в джинсы? Это, знаете, с девчонками довольно часто случается, но такого разительного превращения я никогда не видал. Она стала красавицей! Откуда что взялось: плечи, улыбка, дивная линия ног! Ещё три месяца назад ничто этого не предвещало. Каким-то образом глаза у неё вдруг сделались бездонными? Откуда? Откуда, наконец, тяжёлая большущая грудь? Никогда больше не было у неё такой груди, как той осенью. Сейчас на целых два размера меньше — возвращаемся потихоньку к мослам. А тогда я, разумеется, потерял голову. Мне тридцать, она девчонка. Абсолютно взрывная смесь! И скоро случилось то, что случилось — она забеременела.

— А «Простые песни»? — напомнил Самоваров, обескураженный чересчур уж романтической историей создания вокальных шедевров.

— Погодите, сейчас! Мы с нею были в угаре. Но я, хотя и был всегда против ранних женитьб, понял, что ситуация серьёзная. Дерьмовая ситуация, проще говоря. Надо было на что-то решаться — ведь она несовершеннолетняя. Мы явились к железнодорожному папе и поставили его перед фактом. Папа немного поорал, но всё-таки простил. Он только потребовал, чтобы свадьба была заметная. Долго готовились, сняли «Люкс-Центральный» под банкет, путёвки купили в Таиланд — всё сделали, как положено у таких вот пап…

— И что дальше?

— Полина выкинула через два месяца. Долго потом болела, осунулась, снова стала никакая, серенькая. Отцвела. Она не безобразна, конечно. Некоторым и в теперешнем своём виде может нравиться. Но ничего одуряющего и необыкновенного, что было той осенью, в ней не осталось. Хорошая девочка, неглупая. Живём.

— А «Простые песни»? — снова напомнил Самоваров.

Ему всё казалось, что Смирнов заговаривает ему зубы и нарочно не ту историю рассказывает.

— Я «Простые песни» в Таиланде написал. Во время свадебного путешествия. Ночами. Днём на пляже валяемся, ночью Полина спит, а я никак заснуть не могу. Слоняюсь из угла в угол — то на неё смотрю спящую, то на море. А море там в потёмках почти не шевелится, не плещет. Вода густой кажется, как постное масло. Звёзды неестественно крупные, цветами пахнет. Я сажусь к кофейному столику и пишу. И «Песни» там сделал, и «Листки из альбома». Одним махом! Не знаю даже, что на меня тогда нашло. Не забывайте, я влюблён был до сумасшествия!

— И музыка в голове звенела? — всё допытывался Самоваров.

— Звенела. И в голове, и в других местах, если вы понимаете, что я имею в виду, — признался Андрей Андреевич. — Я ведь как бы не в себе был. Один врач, очень хороший, мне потом объяснил, что такое катастрофическое сексуальное возбуждение всю химию в организме меняет. Целую кучу гормонов зашкаливает! На сознании это не может не отразиться. Сам не знаю, почему я так много там, в Таиланде, написал. Творчество — своего рода сдвиг, это всем известно. У кого сдвиг случается надолго, а у кого временно. Я, очевидно, принадлежу ко второй категории. Скоро всё закончилось — и любовь, и сочинительство. Но вещи получились неплохие. Их часто исполняют, особенно на Западе.