На Крыльях Надежды. Проза - Прохор Озорнин

-    Что ж, - опечаленно вздохнул Голос. – В таком случае ... в таком случае называйте меня Голосом Вашей Совести.

05.11.2010

Государство Земли

На основе данных мне полномочий временного главы новоиспеченного Верховного Совета Объединенных Стран я провозглашаю наши страны одним государством. Любая идеологическая, политическая, экономическая, психологическая и прочие не названные виды разобщенностей устраняются, образованное государство получает статус свободной конфедерации, общемировые политические карты подлежат пересмотру - с них убирается какое-либо территориальное разграничение поверхности планеты по политическому признаку, все границы устраняются, населению бывших государств гарантируется свободная и беспрепятственная возможность перемещения по всей территории нового образования, а вновь образованная общность получает название ...

- Хм. Да оставь ты уже эти свои напыщенные речи, - и человек улыбнулся. Мы ведь не собираемся тешить свое самолюбие как политики прошлого, верно? - и он с улыбкой оглядел поднявшийся зал. Давайте назовем его ... давайте назовем его так, как называется наша планета ... давайте назовем его единым государством Земли...

28.05.2005

И все болезни пройдут...

Я остановился. Я остановился тогда, когда заметил совершенно нарушающую все мыслимые и тем более немыслимые законы человеческой логики картину. Это было не просто странно ... это было как-то ... нелепо что-ли ... поразительно...

Уже несколько лет я был стабильным посетителем этого учреждения, исправно бывал в нем раз в два-три месяца, - я привык видеть желтые стены с шелушащейся и отваливающейся штукатуркой, вечно унылые лица его работников ... привык видеть очереди пожилых людей с опущенными и грустными лицами, привык наблюдать, как некоторые из них не без помощи других своих собратьев вынуждены были выстаивать многочасовые раннеутровые очереди, дабы получить заветный билетик, дающий тебе право узнать свою судьбу - потому что и они, эти люди, старались как можно реже бывать здесь. Бывали только по необходимости. Те же, состояние которых еще пока позволяло это, старались не бывать вовсе.

Мне приходилось бывать здесь не раз - состояние уже не позволяло иного. Стоять в очередях среди других таких же собратьев по несчастью, слушать отчужденно-холодные голоса людей, констатирующих ухудшение течения твоей болезни и всегда что-то старательно и долго вычерчивающих на карточной бумаге, не утруждая себя, впрочем, какими-либо комментариями по этому вопросу.

Я привык к этому месту, несмотря на всю его нелепость. Я не мог к нему не привыкнуть.

В некотором роде мне было уже все равно, что скажут врачи - свой приговор я знал уже давно и давно смирился с ним. Мне было интересно иное, мне было до боли интересно то, почему, почему эти люди так старательно избегали смотреть тебе в глаза, когда зачитывали диагноз, не оставляющий тебе шансов на выживание - во всяком случае не в этой жизни, во всяком случае не в следующий за этим десяток лет. Мне было интересно то, почему они, белые, как погребальный саван в этом доме скорби, лишь умножали эту скорбь своими лицами, своими холодными голосами...

Разве мне теперь была нужна ежемесячная констатация отсутствия хоть сколько-нибудь положительных изменений в течении моей болезни? Разве нужны были теперь эти многочисленные повторные обследования, не нужные никому - даже мне? Нет. Не это мне было теперь нужно, не это. Я жаждал слова - доброго слова участия и понимания, я жаждал услышать слова поддержки от них - просто знать, что твою боль способен разделить кто-то другой ... всего-навсего знать это. Я хотел увидеть блеск радости, радости жизни, - хоть в чьих-то глазах, хоть раз в несколько месяцев...Но, видимо, я хотел слишком многого... слишком многого в этой жизни - и моим надеждам не суждено было сбыться.

Возможно именно поэтому сейчас я и остановился, пораженный увиденным. Наверное, я бы даже не мог ничего сказать первые несколько десятков секунд, если бы какой-нибудь случайный прохожий вдруг решил поинтересоваться, почему я стою с открытым ртом и тяжело вбираю в свои легкие зимний холодный воздух. Таких, однако, не нашлось - впрочем, оно, видимо, и к лучшему.

Тот дом скорби, который я за эти почти уже два года привык видеть, который я знал практически в полных деталях, снаружи и внутри - его больше не было. Куда-то пропала унылая, выгравированная темно-серыми буквами надпись “Городская больница № 17”, куда-то исчезли решетки на окнах и вечно-грубый, покачивающийся от постоянного недосыпания охранник. Вместо надписи теперь была яркая ... вывеска чтоли ... даже не знаю, как назвать ее, на которой значилось: “Городской дом исцеления. Мы рады пожелать Вам здоровья! ”. Куда-то исчезли решетки на окнах, а в окнах появился яркий свет ... а когда я привычно поднялся по ступенькам, меня поприветствовал какой-то совершенно уже не знакомый мне красиво одетый молодой человек, сказав, дай Бог памяти, что-то вроде “Заходите, пожалуйста. Доброго Вам здоровья!” и великодушно открыл мне дверь.

После этого я еще минут десять приходил в себя во входной зале.

Да и сама эта зала изменилась, кстати, тоже. Не стало обветшалых стен и тесного, маленького гардероба с вечно огрызающейся и хамящей женщиной лет тридцати пяти. Вместо них было что-то вроде огромного паркетного зала - стены сменили свой цвет на какой-то травянисто-зеленый, а вместо гардеробщицы Маши была улыбающаяся женщина лет тридцати, которая, когда я подошел к ней, также приветствовала меня, великодушно помогла мне снять мое пальто и, выдав мне бирку, снова-таки пожелала мне доброго здравия.

Признаться, я не ожидал. Я настолько привык к бывшему этому “желтому дому”, что увидеть теперь его иным для меня было совершенно удивительно. Тем более гораздо удивительнее были новые люди - внимательные, и, не побоюсь этого слова, действительно участливые.

Когда же я поднялся по какой-то новой красивой витой лестнице на второй этаж, моим глазам пришлось удивляться снова. Исчезли узкие, вечно плохо освещенные коридоры и теснящиеся в них люди, исчезли уныло-желтые стены и длинный-предлинный ряд дверей в них с многообразными и плохо понятными названиями специализаций этих врачей - вместо них были широкие, ярко освещенные и просторные коридоры с какими-то голубовато-белого (и, как мне показалось, даже как будто бы чем-то светящимися) оттенка стенами, а от кучи дверей с табличками с плохо читаемыми названиями специальности ожидающих за ними “лекарей” практически не осталось и следа - их место заняли какой-то пяток резных деревянных дверей.

Изумленный, я шел по этому коридору куда-то вперед, плохо осознавая, куда же теперь мои больные ноги несут меня. Я шел и слышал какую-то удивительно красивую негромкую мелодию, разлитую по помещению ... на мгновение мне показалось, что я узнаю ее - в ней были знакомые мне тональности, однако потом я был вынужден признать, что хоть общая тональность ее мне и знакома, ритм мелодии был совершенно нов для меня. Однако она была удивительно красивой, эта музыка ... такой красивой, что, каюсь, в какой-то миг мне даже захотелось прослезиться.

Но если бы только музыка ... Какой-то неизвестный мне аромат пронизал весь этот чудесным образом преобразившийся коридор - он также, как и загадочная музыка, был необычен и в тоже время приятен для меня.

Я неспеша шел по коридору, смотрел по сторонам и не переставал удивляться. Казалось, что эта самая до боли уже привычная “Городская больница № 17” перестала ей быть и стала ... музеем изобразительных искусств, чтоли. Я говорю “музей” потому, что привычные мне ранее голые стены теперь украшали картины - картины наших классиков ... это были картины о любви, радости и “простом человеческом счастье”, которое мы все так жадно ищем и ждем.

Я ... не знаю как описать все это, в каких словах представить это вам, читающим сейчас эти строки, чтобы вы могли понять меня ... чтобы я смог передать вам все то океаническое многообразие чувств, захлестнувших меня в том момент... Мне показалось, что я попал не в больницу - мне показалось, что я попал в рай ... или по крайней мере в комнату ожидания на пороге к нему.

Я шел по этому загадочному коридору и не видел никаких других товарищей по несчастью ... не было вечно толкающихся у дверей кабинета больных, не было запаха спирта, заполнившего помещение, не было медсестер и медбратьев, толкающих свои тележки по узкому коридору - не было ничего ... нормального ... привычного, чтоли.

Когда же я почти подошел к первой резной двери в этом коридоре - из нее практически в то же самое мгновение вышел врач. Врач ... признаться, врачом его теперь можно было назвать с натяжкой. Привычным мне врачом, во всяком случае. Мужчина лет двадцати пяти, одетый в синий халат, улыбнулся мне и сказал: “Не стесняйтесь, проходите. Мы рады вас видеть”, - и с этими словами он открыл дверь в свой кабинет, пропуская меня вперед. Я послушно вошел.