Усобники - Борис Тумасов

У него еще не было разговора с князем Федором, он состоится по выходе из баньки, за столом, в трапезной, а пока городецкий князь парился, развалившись на полке. Отступили прежние заботы, — казалось, так бы и лежал, блаженствуя.

Девка поднесла ему холодного ядреного кваса, он испил, вышел в предбанник, с помощью отрока стал облачаться.

Ярославль уже погрузился в ночь, шел дождь, а они с князем Федором сидели вдвоем в трапезной, сытно ели и говорили о наболевшем. Отварные куски белуги отливали жиром, а свежепробойная икра горой высилась на серебряном подносе.

Стряпуха внесла пироги с рубленым мясом и первой зеленью, когда вошла княгиня Зейнаб, плотная, широкоскулая: видать, в отца, хана Ногая, удалась. Улыбнулась городецкому князю, подала на подносе чашу пива хмельного.

Встал Андрей, выпил с поклоном:

— Благодарю, княгиня, красавица степная. Ты у князя Федора, ровно цветок, глаз радуешь.

Зейнаб расплылась в улыбке, отвесила ему поклон, удалилась. А князья, насытившись, повели разговор, ради которого Андрей приплыл в Ярославль.

— В унижении живем, князь Федор, в унижении, — пожаловался городецкий князь. — Доколе терпеть?

Ярославский князь вздохнул.

— В бедности прозябаем, — согласился он, — в скудости.

— Удельные князья обиды терпят.

— Истинно. А что поделаешь? Как великому князю перечить? А как в поход идти, нас зовет.

— Так, так.

— Эвон, на Новгород замахнулся, а его руку перехватили. Воистину пошел за шубой, а воротился стриженым, — хмыкнул князь ярославский.

И рассмеялись.

— Не прирезал он нам земель, сколь ни просили, — заметил Андрей Городецкий. — А помнишь, как прикрикнул он на тебя, Федор Ростиславич? И просил-то ты всего деревеньку малую.

— Я ли с тобой, князь Андрей, не в согласии? У него сила! Одно невдомек мне: отчего хан ему милость выказал, ярлык дал?

— Наперекор хану Тохте пошел. Чую, добром такое не кончится.

Князь Федор кивнул согласно:

— Как бы не пролилась кровь в степи.

— А мало ли ею степь поливали? И половцы, и славяне, и печенеги. Верно, оттого и травы в степи растут буйно!

— Да, земля там жирная, на крови…

— Кабы ты, князь Федор, к Ногаю добрался и обсказал обо всем. Мыслится мне, не был бы хан Ногай добрым к Дмитрию.

— Да уж так, Зейнаб — дочь Ногая. Однако недомогал я, в стремя ступал редко. Чую, пора кланяться Ногаю.

Князья выпили хмельного меда, долго молчали. Но вот ярославский князь бороду пригладил, сказал хрипло:

— Ноне, князь Андрей, отправлюсь к Ногаю в Орду. Пусть хан судьей нам будет. Чью сторону Ногаю брать: нашу или великого князя Дмитрия?

— Аль мы неправды ищем, князь Федор?

Уходили Будый с Аксиньей перелеском, перебрались через ручей, углубились в чащобу. Лес пробуждался. Потревоженные людьми, недовольно кричали птицы. Ухнул филин. Аксинья вздрогнула:

— Проклятый, беду накликает!

— Лупоглазый спросонья вскинулся.

Поднялось солнце, проглянуло сквозь деревья.

Под разлапистой елью легли передохнуть и враз уснули. Может, пережитое сказалось.

Спали долго, пробудились, когда солнце стояло высоко над головой. Из торбы вытащили кусок ржаного хлеба, разломили и, запивая родниковой водой, поели.

О тиуне не заговаривали, будто его и не было. Знали, Онцифер остался лежать у сеновала.

— Тут, Аксинья, мы и избу поставим. Приметил я поляну, осенью рожью засеем, — сказал Будый, — как-нибудь проживем.

И принялись за дело. Отесывали основу для избы, рубили хворост, жерди. В работе не заметили, как начало вечереть. Сгустились сумерки. В закатный час небо быстро меняло окраску. Сначала оно стало бледно-розовым, потом голубовато-серым.

Будый нарубил еловых лап, приготовил постель:

— Это не полати в избе, Аксинья, однако мягко. А поутру за избу примемся.

Ночью Аксинье Онцифер привиделся, будто он ее во сне домогается, а она сопротивляется, отталкивает.

Проснулась — темень, а сквозь вершины деревьев небо в мелких звездах. Услышала, что не спит Будый, ворочается. Сказал:

— Озеро поблизости, журавлиха курлыкала, на гнезде сидит. А на озере и рыбалка, и куга [26] для крыши.

Едва рассвело, Будый отправился на поиски. Увидел неподалеку озеро и заводь, а еще берега в куге. В самый раз для крыши избы. Возвращался довольный — на хорошее место напали: он, Будый, на заводи колья забьет, плетни к ним привяжет для захода рыбы…

Так рассуждая, выбрался на поляну. Осмотрелся, заметил избу, а навстречу ему старик направляется. Рассказал ему Будый о своих бедах, а тот в ответ: ты ли один такой?

И поведал он Будыю, что живут они здесь с сыном и старухой вот уже третье лето, а на той неделе непременно помогут Будыю и избу поставить, и рожь посеять.

Однажды Будый набрел на борть, добрую медом. Сытые пчелы беззлобны. Брал Будый мед по справедливости, срезал часть сот так, чтобы оставалось пчелам на зиму и борть к следующей весне не вымерла. Целый туесок меда набрал.

Потом Будый поставил на озере невод, брал рыбу, сушил с Аксиньей грибы, пока морозы не настали и снег не выпал.

Весна выдалась ранняя, слякотная, с частыми дождями и быстрым таянием снега. Зазеленели деревья, поднялась трава, и ощетинилась рожь.

И снова радуется Будый всходам. Хоть и малое поле засеял он — насколько зерна хватило, однако на семена значительную часть оставит.

Так планировали они с Аксиньей. Как-нибудь протянут.

В то самое время, когда Будый радовался весне, из Переяславля-Залесского выехал великий князь Дмитрий с десятком гридней. Направлялся он в Ростовский удел по просьбе ростовского епископа Игнатия. Писал тот в своей грамоте, что снова ростовские князья не в мире живут, его, епископа, не чтут и надобно князю Дмитрию унять их…

Ехал Дмитрий в Ростов, что на Неро, чавкала под копытами грязь, и через десяток верст князь свернул к лесу, где, как ему казалось, земля была не слишком разбита. Но в лесу хлестали мокрые ветки, цеплялись за корзно, и князю приходилось то и дело изворачиваться. Он вертел головой, прикрывал рукавицей глаза. Следом за Дмитрием тянулись гридни. Они молчали, похрустывал под копытами валежник, да пофыркивали, встряхивались кони.

Воздух был сырой и холодный, редко вскрикивали птицы, постукивал по сухостою дятел. Неожиданно на весь лес всполошно затрещала сорока, предупреждая о появлении людей.

— Экая неугомонная птица, — усмехнулся князь, — человека за версту слышит.

Вспомнилось, как еще в детстве, сколько сороку ни отгоняли, она продолжала надоедать своими скрежещущими криками.

Время перевалило за полдень, когда князь выехал на поляну с пробившейся рожью. В стороне стояла изба, крытая кугой. Остановил Дмитрий коня, осмотрелся. Из избы вышел мужик в нагольном стареньком кожушке, поклонился. Узнал князя: сколько раз видывал его в Переяславле-Залесском.

Дмитрий хмуро повел бровью:

— Почто ты, смерд, в лесу пристанище себе нашел? А может, хоронишься от тиуна боярского, на чьих землях живешь?

Будый поглядел князю в глаза. Хотел было рассказать, какие обиды претерпел от тиуна, как смерды от бояр и ордынских счетчиков по лесам пристанища ищут, а Дмитрий вновь ему вопрос задал:

— Молчишь, смерд?

Тут Будый голову вскинул:

— Не хоронюсь я и люду обид не чинил. В лесу живу оттого, что многих бед натерпелся.

— Коли твоя совесть перед Богом и людьми чиста, то и не таись. И от тиуна и ордынского счетчика не схоронишься.

Тронул князь коня, а Будый в избу вошел, сказал Аксинье:

— Не ведаю: ждать ли, покуда хлеб соберем, аль сызнова в бега удариться?

— Доколе нам, Будый, места искать, авось запамятует князь…

Возвращаясь из Ростова Великого, князь Дмитрий заночевал в деревне. Отроки внесли охапку соломы, положили ее на земляной пол, а сверху набросили холстину. Князь улегся, но сон не брал его. От сидения в седле болела поясница, и Дмитрий ворочался с боку на бок. Сказывались беспокойные, наполненные тревогами годы. В Ростове ему стало известно, что в Ярославле побывал городецкий князь. О чем Андрей и Федор сговаривались, Дмитрий не ведал, но, верно, не о добром. Так почто, собравшись на Переяславском озере, братья обещали жить в мире, чтить память отца?.. Снова Андрей не может жить без коварства… Но вот наступил тот миг, когда Дмитрия охватила сладкая истома, и он не запомнил, как прикрыл глаза и сон сморил его. Что привиделось ему, он не мог вспомнить, потому как проснулся — все тело огнем горело. Догадался: клопы загрызли.

Поднялся, вышел во двор. Глотнул свежего воздуха. Серело. Под навесом, возле коней, бодрствовали гридни. В стороне копенка сена, а у колодца несколько гридней у костра отогревались. Искры от огня роем взлетали в небо, на лету гасли.