Газданов - Ольга Орлова

Прежде всего необходимо было изучить устройство автомобиля и научиться водить машину. Однако предстояло выполнить еще несколько формальных требований — получить «розовую карту», то есть разрешение на управление автомобилем на территории Франции. Такое разрешение выдавали на специальных шоферских курсах. Только после их окончания можно было наниматься в один из таксопарков. Все это требовало времени и денег, которые Гайто стал понемногу откладывать из скудной зарплаты.

Помимо практических соображений Гайто удерживала на заводе приятная компания: там он встретил нескольких ста­рых знакомых из Харькова и завел новых приятелей, по большей части из офицеров. А однажды к ним в цех зашел человек с кавказскими чертами лица и прекрасным русским произношением, без южного говорка, к которому Гайто уже привык. Человек этот, принесший сверла, оказался осетином по имени Александр Сикоев. Гайто довольно быстро с ним сошелся. Александр рассказал Гайто о тех осетинах, что уже осели в Париже, и познакомил его с братьями Тибиловами, Иосифом Аликовым, а те в свою очередь, услышав фамилию Газданов, тут же вспомнили про балерину Аврору. Гайто потерял ее след после отъезда в Болгарию. Оказалось, что она тоже перебралась из Константинополя в Париж и иногда выступала с концертами.

Так спустя три года Гайто снова увидел родные лица и стал с радостью навещать по выходным сестру и ее мужа. Однако родственная идиллия длилась недолго: вскоре Аврора заболела чахоткой, прекратила выступления и стала медленно угасать. Ее смерть напомнила Гайто о родных сестрах, которых они с матерью похоронили еще до Гражданской войны, но здесь, на чужбине, утрата казалась непереносимой. Он потерял единственное родное существо, одним своим присутствием создававшее иллюзию человеческих связей, не зависящих от обстоятельств. Он долго не мог избавиться от чувства вины и бессилия перед этой нелепой смертью. Ни в чем не мог он найти успокоения. За последние десять лет это была первая смерть, которая ранила его настолько, что никакие повседневные заботы не позволяли ему отвлечься от воспоминаний о странном прозрачном цвете кожи на лице сестры в тот день, когда он покинул ее на рассвете за несколько дней до смерти. Каждое утро он подходил к сверлильному станку, но вместо резкого металлического звука ему слышался даже не шепот, а шелест ее губ и слабые вздохи. Единственное, что помогало ненадолго забыть ее обреченный взгляд, были отвлеченные размышления, которые существовали безотносительно тех событий, которые сопровождали Гайто последние дни. Мысли о море и расстоянии, отделяющем одни части суши от других, уносили его далеко от Парижа и грустных судеб его обитателей.

Как-то вечером Гайто попытался поместить в рассказ свои воображаемые перемещения в водяном пространстве. Он так увлекся, что, казалось, совсем забыл о дешевой, грязной гостинице, где он сидит за старым скрипучим столом, о рабочем квартале, в котором находится эта гостиница, и об огромном городе, к которому примыкает этот рабочий квартал. Мысли его плыли по волнам, которые он пытался воспроизвести на бумаге, и еще немного усилий оставалось ему, чтобы воплотить свое плавание прямо на тетрадном листе, как звук хлынувшей воды из ведра, которое опрокинула соседская девчонка в коридоре, прервал наваждение. Гайто вздрогнул, перечитал написанный текст и выбросил его в корзину. Прелесть слов исчезла вместе с грохотом ведра, не было в них того завораживающего ритма, который стучал в ушах Гайто, пока он исписывал одну за одной желтые страницы дешевой тетрадки.

На следующий день Гайто принялся за рассказ, новый который назвал «Водяная тюрьма». Рассказ был мрачен, тяжел, и место его действия было все в той же гостиницу. Но он запомнил свое состояние в тот момент, когда записывал предыдущий рассказ, и очень надеялся пережить его вновь. Поэтому Гайто стал садиться за письменный стол почти каждый вечер. Занятия литературой на время отвлекли его от тягостных воспоминаний, но по-настоящему преодолеть ужас смерти Авроры он смог только тогда, когда изложил все события тех дней в рассказе «Гавайские гитары»:

«В то время сестра моя была тяжело больна и никакой надежды на ее выздоровление не оставалось. Случилось так, что ее муж уехал за границу на две недели, а я остался ухаживать за ней. Обыкновенно я сидел недалеко от ее кровати и рассказывал ей все, что мне приходило в голову. Она не отвечала мне, потому что ей было очень трудно говорить и одна сказанная фраза необычайно утомляла ее — как меня не утомили бы много часов изнурительной физической работы. Только глаза ее приобрели необыкновенную выразительность, и мне было страшно и стыдно в них смотреть, так как я видел, что она понимала, что умрет, и знала, что я это понимал…»

К тому времени Гайто написал уже около десятка рассказов, некоторые из них были опубликованы, но показать их сестре он не успел. Она умерла чуть раньше, чем из Праги ему прислали журнал с его именем в оглавлении.

НАЧАЛО

…и, очнувшись от забытья, прошедшего бесплодно для моей жизни, я открыл глаза и увидел, что живу в Париже: Сена, и мосты, и Елисейские поля, и площадь Согласия; и тот мир, в котором я жил раньше, зашумел и скрылся: стелются в воздухе призрачные облака, и стучат колеса, гудят шмели, играют музыканты, — а я стою почти без сознания и ищу свою кровать, книжки и учебник по арифметике, — и опять просыпаюсь и иду пить кофе; Сена, Елисейские поля: Париж.

Гайто Газданов. Превращение

В первые два года жизни в Париже Гайто почти ничего не писал, точнее, не записывал. Мысленно он сочинял постоянно. Склонность к этому появилась еще в детстве, но за годы странствий, с бесконечной сменой попутчиков и пейзажей, сочинительство стало его естественным состоянием, стержнем, позволяющим сохранить свою сущность. Кем только он не был за последние годы: солдатом, гимназистом, грузчиком, слесарем, бродягой, — и все, что напоминало ему о самом себе, — это были его память и взгляд на мир. Так, закрыв глаза, он начинал переплетать свои ощущения из прошлого с ощущениями настоящего и создавал тексты, которые не было ни сил, ни времени воспроизвести на бумаге. Он очень долго носил их в своей голове, пока наконец не понял: сочинительство из спасительного состояния превратилось в бремя, которое требует разрешения.

Хотелось сесть за письменный стол и поскорее избавиться от воспоминаний, прочно засевших в голове. После того как он увидел напечатанными некоторые свои непридуманные истории, потребность поделиться ими с кем-нибудь, найти хоть несколько читателей-собеседников возросла с необычайной силой. Слоняясь в выходные от одного кафе к другому, Гайто прислушивался к разговорам знакомых и незнакомых литераторов, которые обсуждали возможности публикаций и изданий. Суммарный вывод из обрывков услышанных историй сложился в его голове довольно быстро: всякую надежду на достойные литературные заработки нужно оставить как несбыточную, почти неприличную мечту. На Монпарнасе было много ровесников, которые только начинали творить, но в материальном отношении положение молодых писателей было хуже, чем у любой другой «творческой группы», будь то художники, архитекторы, танцоры или музыканты.