Далекий светлый терем (Сборник) - Юрий Никитин

– Ну зачем же… – сказал он горько. Щемило так, что чуть не заплакал от тоски: она там, а он здесь!

А светлый, чистый мир телефильма на историческую тему звал, манил, наполнял саднящей горечью. Как часто теперь идут инсценировки классики прошлых веков – люди ощутили тягу к временам устойчивым, добротным!

– Ну почему, – вырвалось у него, – им бог дал, а мне только показал?

Уже одетый, опаздывая, так и не позавтракав, зато всласть натосковавшись о чистом и прекрасном мире и незагаженной природе, чистом небе, он в злобе выключил телевизор, рванув за шнур так, что едва не выдернул вместе с розеткой.

Солнце палило вовсю, стараясь в авральную неделю августа освоить все солнечные лучи, отпущенные на лето. Каменные ульи накалились, от них несло жаром.

Он шел, с отвращением чувствуя, что из мегаполиса не вырваться. Уже не старый пленочный город, ныне население разнесено на три мегаэтажа: вверх дома и эстакадное метро, на плоскости – улицы и площади, внизу – подземные переходы, метро…

И во всех трех измерениях полно людей. Ими запружены улицы, переулки, они давятся на перекрестках перед красным светом, а в это время по шоссе вжикают в несколько рядов автобусы, троллейбусы, машины – все под завязку набитые людьми.

В троллейбусе он застрял на площадке, не сумев продраться в тихий угол. Жали отовсюду, он до судорог пружинил мускулы, чтобы не раздавили.

На втором этаже всем телом, кожей, кровью ощутил чужую и даже враждебную ему жизнь. Узкий коридор мертво сиял гладким металлом и пластиком, под ногами звенело что-то ненатуральное, с белых безжизненных дверей кабинетов немигающе смотрели пластмассовые квадратики с глазами цифр.

Кабинет Романа был в носке сапожка: боковом ответвлении коридора, и Всеволод всякий раз приближался с тайной опаской, сворачивал по широкой дуге, чтобы не встретиться с чем-то страшным, механическим, хотя и знал, что ничего такого в институте нет, но уж очень неживой здесь коридор, стены, потолок, даже воздух неживой, словно его нет вовсе!

Он стукнул в дверь, подавляя щемящее чувство неправильности, будто уже сделал что-то нехорошее. Над самым ухом металлический голос рявкнул:

– Идет эксперимент. Кто и по какому делу?

– Роман, это я, – буркнул Всеволод. Динамик всегда заставлял его шарахаться, нервно коситься по сторонам: не хватало, чтобы видели, как он пугается говорящего железа.

Дверь бесшумно уползла в стену. В глубине круглого, блещущего металлом зала горбился пульт, словно бы и без него голова не шла кругом от циферблатов, индикаторов, сигнальных лампочек, табло, экранов, которыми густо усыпаны стены от потолка и до пола.

Роман поднялся, пошел навстречу. Всеволод напрягся. Он всегда напрягался, когда Роман поворачивал к нему худое нещадное лицо. Роман тоже был из металла, циферблатов, конденсаторов – даже в большей степени, чем его зал машинных расчетов, во всяком случае, Всеволод воспринимал его именно так и потому невольно трусил в обращении.

– Привет-привет, – сказал Роман первым.

Он коротко и сильно сдавил кисть, поднял и без того вздернутый подбородок, указывая на кресло. Всеволод опустился на пластиковое сиденье, настолько гладкое и стерильное, что любой микроб удавился бы от тоски.

– Ты по поводу Лены? – спросил Роман.

Он стоял на фоне циферблатов, дисплеев, такой же четкий, бесстрастный, острый, с туго натянутой кожей, идеально функционирующий организм.

Всеволод потерянно ерзал, избегая взгляда энергетика. Он ненавидел его способность ставить прямые вопросы, решать быстро, четко, ненавидел интеллектуальное превосходство, способность состязаться с компьютером. Озлобленно говорил себе: «А может ли он любоваться опавшим листиком? А я могу…» – однако в глубине души сознавал, что преимущества здесь нет, тем более что и самому на эти опавшие листики начхать с высокого балкона.

– Да нет, – пробормотал он наконец сдавленным голосом. Озлился, вздернул подбородок, злясь, что у него не такой квадратный, выступающий, как у Романа. Тот улыбался одними глазами, смотрел прямо в лицо. Взгляды их встретились, и Всеволод ощутил, как черные глаза Романа погружаются в его светлые, подавляют, подчиняют, навязывают собственное отношение ко всему на свете.

– Тогда зачем же?

– Не знаю, – ответил Всеволод и понял, что и в самом деле не знает, зачем пришел в этот холодный, жестокий к слабым мир. – Э… как ты насчет лотереек?

Роман удивился. Пожалуй, оскорбился даже:

– За кого ты меня принимаешь? Я работаю тяжко, но не надеюсь на дурное счастье. Все, что имею, чего достиг – моя заслуга! Лотерейки – шанс для слабаков.

– А я покупаю, – буркнул Всеволод.

Заходящее солнце зацепилось краешком, и густой оранжево-красный свет потек по голому металлу, оживляя его так, что Всеволод даже приревновал, словно бы солнце растений и зверей предало его, коснувшись мертвой враждебной жизни.

Солнечный луч рассекал зал надвое. Роман, скрестив руки, стоял по ту сторону. Его темные глаза казались еще темнее.

– По-моему, – сказал Роман убежденно, – ты пришел, чтобы поставить точки над «i». Кстати, давно пора.

– Да какие там точки? – Всеволод снова сбился на бормотание, злясь, что не может вот так в лоб говорить и решать, а все у него через недоговорки, околичности, рефлексии. – Дело не в Лене вовсе… Просто тоскливо мне. Тошно, понимаешь?

Сказал и удивился. Другому бы вовек не раскрылся, а этому, своему удачливому сопернику, готов распахнуть нутро, словно бы любой другой – такой же слабый и сложный, а Роман – бесстрастный, хотя и мощный механизм, или, на худой конец, врач или банщик, перед которыми раздеваться не зазорно.

– Раньше про таких говорили, – сказал Роман медленно, – не от мира сего…

– Да-да, – согласился Всеволод торопливо, – мне только в этом мире тоскливо…

– А в прошлом?

– Не был, не знаю.

– Врешь, – отрезал Роман убежденно. – Бываешь… Многие теперь там бывают. Даже я бываю, только мне там… неуютно.

– Бываю, – согласился Всеволод неохотно, – но мне уютно. Очень. А ты… Зачем?

– Чтобы убедиться, что я прав, – ответил Роман сухо. – Что правда на стороне нынешнего образа жизни.

Он быстро прошелся вдоль пульта, нажимая кнопки, провел пальцами по клавишам. Цветовая гамма чуть изменилась, на экранах ломаные линии помчались чуть быстрее.

– Нынешнего ли? – усомнился Всеволод тихо.

– Медиевист, – сказал Роман с апломбом, словно припечатал. – Бегство от действительности… Поэтизация прошлого… Все понятно.

– Тебе всегда все понятно!

– В твоем случае понятно. Типичнейший гуманитарий, слабый. Мелочи таких не интересуют, прозой жизни брезгуете. Самое малое, за что беретесь, – это судьбы цивилизации… Болтуны.