Семейная жизнь весом в 158 фунтов - John Irving

Когда Утч проснулась, я попросил ее пересесть назад, к Эдит. Я хотел поговорить с Северином. Я тихо сидел рядом с ним, пока не убедился, что Эдит и Утч заснули. В каждом городке, который мы проезжали, была церковь, каждая – с подсвеченным шпилем. В конце концов, я сказал:

– Мне кажется, что ты давишь на нас. Ты все решаешь за всех. А ведь нас четверо.

– А, это ты здесь? – сказал он. – Я сначала подумал, что это у Утч так изменился голос.

Ха-ха.

– Наши свидания происходят в одно и то же время, в одном и том же месте. Это твоя идея. Тебе так хочется, тебе так приятно, но мы тоже имеем какие-то права, тебе не кажется?

– Мне все время снится один и тот же сон, – сказал он. – Хочешь расскажу?

«О, сейчас начнутся все эти сопли страдальца!» – подумал я, но сказал:

– Конечно, Северин, давай.

Я знал, что на сексуальные темы трудно говорить напрямую.

– Это сон о моих детях, – сказал он.

Сто раз я слышал его рассказы о детях, почти всегда в спортивных терминах; он называл их своим слабым местом, своей уверткой, своим дисбалансом, привычным вывихом, который вечно будет его подводить. Но он не мог представить себе – как это не иметь детей? Он говорил, что они – замена авантюрной, бродячей жизни. С детьми его жизнь всегда полна тревог – он был благодарен за это, извращенец! Он полагал, что его любовь к Эдит почти рациональна (это как понимать), но в том, как он любит детей, нет ничего рационального. Он говорил, что люди, не имеющие детей, пребывают в наивном заблуждении, считая, что контролируют свою жизнь или, по крайней мере, это могут.

Я возражал, говоря, что он придает «контролю» слишком уж большое значение; я уверял, что люди, не имеющие детей, просто находят иные способы лишиться «контроля».

– На самом деле, – сказал я, – люди считают такой контроль скорее обременительным. Если ты имеешь возможность хоть иногда переложить его на другого, то чувствуешь себя намного лучше.

Мне приходилось видеть, каким холодным, аналитически-оценивающим, изучающим, мертвым взглядом рассматривают его борцы своего противника. Когда я сказал об этом Северину, он посмотрел на меня таким же взглядом. Хотя он не мог не чувствовать всей нелепости этого контроля, он был предан избранной им идее.

– Спаси нас Бог от идеалистов, от всех искренне верящих, – однажды сказала Эдит.

«Спаси нас Бог от Северина Уинтера!» – подумал я.

Его сон, как он говорил, отчасти основывался на реальных событиях. Опять он тащился за грузовиком с дынями и не мог его обогнать. Жизнью его распоряжался упрямый мастурбирующий грек, сидевший на груде дынь, страшный, способный продержать его в хвосте у грузовика вечность, поганивший самый воздух своим мерзким семенем, пачкающий ветровое стекло и все вокруг, пока безумная непристойность этой сцены не придала Северину силы обогнать грузовик. Внезапно дыни, на которых сидел грек, превратились в детей Северина и начали падать через борт грузовика на шоссе. Северин Уинтер видел, как «детей» бросило на его машину и расплющило на ветровом стекле.

– Неплохо для сна? – спросил он.

«Неплохо для увертки? – подумал я. – Для неустойчивой опоры? Для привычного вывиха?»

– Господи, спаси нас, – пробормотал я.

Он опять выключил свет на приборной панели, но я понимал, что он смеется. Я хотел сказать: не надо мне аллегорий, давай просто факты. Кто контролирует это? Все мы или только ты?

Машина остановилась. Мы приехали.

– Я бы предоставил тебе выбор – кого с заднего сиденья ты хочешь забрать сегодня, – сказал Северин, – но неудобно перед няней, и я дико соскучился по детям.

– В самом деле, мы как-нибудь должны сесть и поговорить, – сказал я.

– Конечно, в любое время, – сказал он.

Я полез на заднее сиденье, чтобы растолкать Утч, но она уже проснулась. Я сразу понял, что она слышала весь разговор. Вид у нее был испуганный. Я легонько потормошил Эдит и поцеловал ее в волосы над ухом, но она крепко спала.

Когда Утч подошла к Северину, он пожал ей руку. Вот такова его идея равенства. Утч хотела, чтоб ее поцеловали. Он сказал:

– Спокойной ночи. Мы все обсудим позже.

Я знал, что наши вещи кочевали из дома в дом – то одежда Эдит обнаруживалась в моем чемодане, то Утч оставляла свои перчатки у них в доме, – и это просто бесило его. Эдит рассказывала, что однажды утром он полез в свой ящик и достал оттуда мои трусы.

– Это не мои, – с негодованием сказал он.

– Я просто кладу на место все, что нахожу в доме, – спокойно сказала Эдит.

– Это его! – бушевал он. – Он что, не может держать при себе свои блядские трусы? Какого черта он разбрасывает здесь свое грязное белье?

Он растянул мои трусы так, что туда могли бы влезть двое, резинка чуть не лопнула, затем смял их в комок и бросил в угол.

– Им нравится оставлять после себя свои вещи, чтобы у них был повод прийти обратно. Она тоже так поступает, – ворчал он.

Эдит показалось все полной ерундой. В то же утро она отнесла трусы Утч. Обе нашли это очень смешным.

Вскоре я вынул из ящика те же самые трусы. Что-то с ними было неладно. Они оказались пополам разрезанными бритвой, так что стали похожи на абсурдно короткую юбочку. Так сказать, причинное место в свободном полете.

– Утч, – сказал я, – что случилось с моими трусами? Она сказала, что это те, которые принесла Эдит.

Позже я спросил Эдит, не она ли разрезала их, просто в шутку? Конечно нет. И это была не шутка. В этом весь он. Символы его не отличались утонченностью.

– Черт бы его побрал! – завопил я. – Чего он хочет? Если он хочет прекратить все, почему бы просто не сказать об этом? Если он так чертовски страдает, почему же он тянет всю эту канитель? Ему нравится быть мучеником?

– Пожалуйста, – мягко сказала Утч. – Мы все прекрасно знаем, что если кто-то и прекратит все, то именно он.

– Он просто издевается над нами, – сказал я. – Проверяет меня и Эдит, вот и все. Он так ревнует, что уверен, будто мы не сможем прекратить это, вот и смотрит, сколько еще мы выдержим. Может, если мы с Эдит предложим прекратить все, тогда он поймет, что никто не собирался никого обижать, тогда он почувствует облегчение и вновь ощутит желание. Но Утч покачала головой.

– Нет, пожалуйста, ничего не надо делать, – сказала она. – Оставьте его в покое, пусть все остается как есть, как он хочет.

– Как он хочет! – возмутился я. – Тебе ведь тоже не все нравится, что хочет он, я ведь знаю!

– Верно, – сказала она. – Но это лучше, чем вообще ничего.

– Вот что, я думаю, мы с Эдит должны сказать, что прекращаем наши отношения прямо сейчас, и, может быть, это убедительно.

– Пожалуйста, – сказала Утч. Она чуть не плакала. – Тогда он и правда может все прекратить. – Еле выговорила она это и разрыдалась.

Я испугался. Обнял ее и стал гладить по волосам, но она продолжала всхлипывать.

– Утч? – спросил я, с трудом узнавая собственный голос. – Утч, разве ты не могла бы остановиться, если было бы нужно? А?

Она обняла меня, прижалась лицом к моему животу и повисла на моем колене.

– Нет, – прошептала она, – я вряд ли смогла бы. Я не перенесу, если это все кончится.

– Да, но если бы мы были вынуждены? – спросил я. – Конечно, ты смогла бы, Утч.

Но она ничего не ответила и продолжала плакать. Я держал ее в объятиях, пока она не уснула. Все это время я думал о том, что наши с Эдит отношения пугают Северина, а Утч, казалось, сохраняет хладнокровие. Все это время я думал, что Северин бесится из-за того, что у нас с Эдит слишком много общего. Подразумевалось, что у него с Утч слишком мало. Так что же происходит?

Несколькими неделями раньше на большом банкете я почувствовал, что Северина злило повышенное внимание к нему Утч и то внимание, которое мы с Эдит оказывали друг к другу, хотя всегда держались скромнее, чем они. Утч, немного пьяненькая, повисла на Северине, прося потанцевать с ней, и ему стало неловко. Позже, этой ночью, когда он вернулся домой и разбудил нас с Эдит, он сказал мне вслед: «Позаботься о своей жене». Меня взбесил его начальственный тон, и я вышел, не произнеся ни слова. Может быть, он имел в виду, что я не должен позволять ей пить так много, а может, она пожаловалась ему на невнимание к ней. Но когда я выложил это Утч, она покачала головой и сказала: «Понятия не имею, о чем он говорил».

Теперь я подумал, не предупреждал ли он меня о глубине чувств Утч к нему? Поистине, его тщеславие не имеет пределов!

Поздно ночью я перенес Утч на кровать и уложил ее прямо в одежде. Я знал, что разбужу ее, если начну раздевать. Я позвонил Эдит. Это случалось редко, и у нас был условный сигнал: я набирал номер, после первого гудка вешал трубку, немного выжидал и потом снова набирал. Если она не спала и слышала первый звонок, то тут же брала трубку. Если гудок в трубке раздавался дважды, – значит, она либо спит, либо не может разговаривать, и я вешал трубку. Северин от этого никогда не просыпался.