Проклятое время - Габриэль Маркес

Судья опустил голову, а потом, после долгого молчания, спросил:

– Знаешь, что я тебе скажу, Гуардиола? – И, не дожидаясь ответа, продолжал: – Лейтенант пускает в городке корни. И пускает их с каждым днем все глубже, потому что открыл для себя удовольствие, вкусив которое уже невозможно отказаться: мало-помалу и без шума он богатеет.

Парикмахер молчал, и судья Аркадио заговорил снова:

– Готов поспорить, что больше на его счету не будет ни одного убитого.

– Вы так думаете?

– Ставлю сто против одного, – сказал судья, – для него сейчас всего выгоднее – мир.

Парикмахер перестал стричь, подвинул кресло назад и, не говоря ни слова, сменил простыню. Когда он наконец заговорил, голос его звучал немного удивленно.

– Странно, что это говорите вы, – сказал он, – и еще более странно, что вы говорите это мне.

Если бы судье Аркадио позволила его поза, он пожал бы плечами.

– Я говорю это уже не в первый раз, – заметил он.

– Но ведь лейтенант ваш лучший друг, – сказал парикмахер.

Он говорил, понизив голос, и голос его звучал теперь напряженно и доверительно. Казалось, что парикмахер поглощен работой, а выражение лица у него было как у малограмотного человека, ставящего свою подпись.

– Скажи мне, пожалуйста, Гуардиола, – спросил судья почти торжественно, – что ты обо мне думаешь?

Парикмахер, уже начавший его брить, помедлил, прежде чем ответить.

– До этого разговора я думал, что вы человек, который знает, что уйдет, и хочет уйти.

– Думай так и впредь, – улыбнулся судья.

Он дал побрить себя с таким же мрачным безразличием, с каким позволил бы себя обезглавить. Пока парикмахер тер ему подбородок квасцами, пудрил его и чистил ему одежду мягкой щеткой, глаза судьи Аркадио оставались закрытыми. Снимая с него простыню, парикмахер словно невзначай сунул ему в карман рубашки сложенный лист бумаги.

– Только в одном вы ошибаетесь, судья, – сказал он. – В нашей стране еще такая каша заварится.

Судья Аркадио огляделся – ему хотелось удостовериться в том, что они в парикмахерской по-прежнему одни. Палящее солнце, постукивание швейной машинки в тишине позднего утра и неумолимый понедельник вызывали у него такое чувство, будто они с парикмахером одни в городке. Он вытащил из кармана засунутый туда лист и стал читать.

Парикмахер, повернувшись к нему спиной, наводил порядок на столике.

– «Два года обещаний, – процитировал он по памяти. – И все то же чрезвычайное положение, та же цензура, те же чиновники».

Увидев в зеркале, что судья Аркадио все прочитал, он сказал ему:

– Передайте другому.

Судья Аркадио спрятал листовку в карман.

– А ты смелый человек!

– Если бы я хоть раз в ком-нибудь ошибся, – сказал парикмахер, – меня бы уже давным-давно продырявили. – А потом, став совсем серьезным, добавил: – Смотрите, судья, никому ни слова!

Выйдя из парикмахерской, судья Аркадио почувствовал, что во рту у него совсем пересохло. Он попросил в бильярдной две двойные порции крепкого и, выпив их одну за другой, понял, что времени впереди у него еще много. Как-то в страстную субботу, еще в университете, он, чтобы воспитать в себе силу воли, прибегнул к крайнему средству лечения дурной болезни: совершенно трезвый, зашел в уборную какого-то бара, посыпал себе порохом шанкр и поджег.

Когда он попросил четвертую двойную порцию, дон Роке налил ему меньше.

– Если вы будете продвигаться такими темпами, – улыбнулся хозяин заведения, – вас, как тореадора, придется выносить на плечах.

Судья Аркадио тоже улыбнулся, но одними губами – глаза его оставались потухшими. Через полчаса он пошел в уборную, помочился и, перед тем как выйти, скомкал листовку и бросил ее в очко.

Вернувшись к стойке, он увидел рядом со своим стаканом бутылку, на которой чернилами был отмечен уровень жидкости.

– Это я сделал специально для вас, – сказал дон Роке, лениво обмахиваясь веером.

Они были одни в заведении. Судья Аркадио налил себе полстакана и принялся медленно пить.

– Знаете что? – сказал он.

Не поняв, слышит его дон Роке или нет, судья Аркадио продолжал:

– Еще такая каша заварится – не расхлебаешь.

Дон Сабас взвешивал на кухонных весах свой маленький, как у птахи, обед, когда жена сказала, что снова пришел сеньор Кармайкл.

– Скажи, что я сплю, – шепнул он ей на ухо.

И правда, уже десятью минутами позже он спал. Когда он проснулся, воздух был горячим и жара парализовала весь дом. Шел уже первый час.

– Что тебе снилось? – спросила у него жена.

– Ничего.

Она не будила его, дожидаясь, чтобы проснулся сам. Через минуту она вскипятила шприц, и дон Сабас сделал себе в бедро укол инсулина.

– Уже года три, как тебе ничего не снится, – сказала жена с запоздалым разочарованием.

– Кретинка! – крикнул он. – Чего ты от меня хочешь? Нельзя видеть сны по заказу!

Был случай, несколько лет назад, дон Сабас, задремав ненадолго после обеда, увидел дуб, на котором вместо цветов росли бритвы. Правильно истолковав этот сон, жена выиграла по лотерее.

– Не увидел сегодня, увидишь завтра, – примирительно сказала она.

– Ни сегодня, ни завтра! – раздраженно ответил дон Сабас. – Не воображай, что я буду видеть сны специально для твоей блажи.

Он опять прилег на постель, пока жена наводила порядок в комнате. Все режущие и колющие предметы были уже давно отсюда изгнаны. Через полчаса дон Сабас медленно поднялся, изо всех сил стараясь не давать воли гневу, и стал одеваться.

– Так что же сказал Кармайкл? – спросил он ее.

– Зайдет позднее.

Они заговорили снова, только когда сели за стол. Дон Сабас клевал по крошке свою нехитрую диету, а она поставила перед собой обильный завтрак – явно чрезмерный, если посмотреть на ее хрупкую фигурку и томное выражение лица. Она долго раздумывала, прежде чем решилась задать вопрос:

– Чего он хочет?

Дон Сабас даже не поднял головы.

– Чего он может хотеть? Денег, конечно.

– Так я и думала, – вздохнула жена и с сочувствием продолжала: – Бедный Кармайкл! Через его руки уже столько лет проходят горы денег, а ему приходится жить на подаяния.

Говоря, она постепенно утрачивала интерес к завтраку.

– Не откажи ему, Сабитас, – сказала она. – И Бог тебя наградит.

Жена положила на тарелку крест-накрест вилку и нож и с любопытством спросила:

– А сколько ему нужно?

– Двести песо, – невозмутимо ответил дон Сабас.

– Двести песо?

– Представь себе!

В отличие от воскресений, которые были самыми загруженными его днями, понедельники у дона Сабаса были обычно спокойными. Он мог часами дремать у себя в конторе перед электрическим вентилятором, в то время как скот в его стадах рос, тучнел и умножался. Сегодня, однако, не выдалось ни одной свободной минуты.

– Все из-за жары, – сказала она.

В бесцветных зрачках дона Сабаса снова сверкнула искра раздражения. В узкой комнате, со старым письменным столом, четырьмя кожаными креслами и грудами сбруи по углам, жалюзи были опущены, и воздух был теплый и липкий.

– Возможно, – согласился он. – Никогда в октябре не бывало такой жары.

– Пятнадцать лет назад в такую же самую жару было землетрясение, – сказала жена. – Помнишь?

– Не помню, – рассеянно ответил дон Сабас. – Ты прекрасно знаешь, что я никогда ничего не помню. А к тому же, – неожиданно зло огрызнулся он, – сегодня у меня нет никакого желания говорить о несчастьях.

Он закрыл глаза и, скрестив руки на груди, сделал вид, что засыпает.

– Если придет Кармайкл, – пробормотал он, – скажи ему, что меня нет.

Взгляд его жены стал умоляющим.

– Ты плохой человек, – сказала она.

Он не ответил ей. Она вышла, бесшумно затворив за собой дверь из проволочной сетки.

Уже вечерело, когда дон Сабас, поспав по-настоящему, открыл глаза и, словно сновидения не кончились, увидел перед собой алькальда, терпеливо дожидающегося его пробуждения.

– Такому человеку, как вы, – улыбнулся алькальд, – ложась спать, следует закрывать дверь.

Дон Сабас ни одним мускулом лица не выдал своей растерянности.

– Для вас, – ответил он, – двери моего дома всегда открыты.

Он протянул было руку позвонить в колокольчик, но алькальд остановил его.

– Не хотите кофе? – спросил дон Сабас.

– Сейчас не хочу, – сказал алькальд, обводя комнату тоскующим взглядом. – Здесь было так хорошо, пока вы спали. Будто я был в другом городке.

Дон Сабас потер глаза.

– Сколько сейчас времени?

Алькальд посмотрел на свои ручные часы.

– Скоро пять. – А потом, выпрямившись в кресле, мягко спросил: – Поговорим?

– Похоже, – сказал дон Сабас, – что ничего другого мне не остается.

– Как и мне, – уверил его алькальд. – В конце концов, это уже ни для кого не секрет. – И с той же спокойной непринужденностью, без единого резкого слова или жеста продолжал: – Скажите, дон Сабас, сколько голов скота, принадлежащего вдове Монтьель, угнали по вашему приказу из ее стойл и переклеймили вашим клеймом с тех пор, как она предложила вам купить его?