Пётр Первый - проклятый император - Андрей Буровский

Стрельцы бежали из мест, куда их выслали из Москвы. Стрельцам было голодно, и не очень понятно, в чем дело ― в обычной для Петра «бережливости», или нелюбимых им стрельцов сознательно морили голодом. Семьи у них оставались в стрелецких слободах, в Москве, и стрельцы хотели вернуться домой. Они отказались подчиняться приказу, и солдаты Гордона легко рассеяли их картечью: повторяю, стрельцы вовсе не бунтовали, практически не сопротивлялись правительственным войскам.

Ромодановский провел следствие с обычной для него жестокостью, но никакого бунта не нашел, и стрельцы были наказаны легко: слетело 56 голов, остальные разосланы обратно по месту службы.

Но тут приехал из–за границы Пётр…

У ранее цитированного нами Р. Мэсси есть утверждение ― мол, Пётр вовсе не был по своей природе жесток, он пытал и убивал

«для практических нужд государства».

На мой взгляд, такую бесстрастную жестокость скорее можно приписать как раз Ромодановскому. У Петра была и такая, совершенно безличная жестокость, никак не относившаяся к личности пытаемого или обреченного на гибель. Из огромной машины государства выпадает своевольный винтик, или этот подлый винтик злоумышляет против машины… И Пётр поступает с «винтиком» соответственно, не очень задумываясь о его собственных, этого «винтика», представлениях, желаниях и чувствах. Об этом свидетельствует хотя бы подробнейший, досконально разработанный Петром лично «Обряд, как обвиняемый пытается». По правде говоря, мне просто не хочется приводить этот страшный и отвратительный документ. Желающие могут прочитать его в книге Бушкова (Бушков А.А. Россия, которой не было. М., 1997. С. 373―375).

По данным И. Бунича, на некоторых следственных документах времен Петра есть его собственноручная резолюция: «Смертию не казнить. Передать докторам для опытов». Выполнялась ли резолюция и кто конкретно из докторов проводил опыты на живых людях, мы не знаем, но эксперименты на людях очень в духе того механического видения жизни, которое так свойственно Петру, его чудовищного безразличия к человеку.

Но вот в случае со стрельцами все было не совсем так… Потому что Пётр, кроме беспристрастной жестокости «великого государственного деятеля», очень даже знал вполне пристрастную жестокость и к людям, и к группам населения, и к целым родам войск. К стрельцам, убившим на его глазах Матвеева, Пётр был исключительно пристрастен. Не успел он вернуться в Москву, как уже законченное, сданное в архив следствие завертелось по новой. Петру мало было неподчинения приказу, голодного похода на Москву. Нет! Ему нужен был БУНТ и ЗАГОВОР, попытка свержения и покушения!

Стрельцов стали возвращать из мест, куда их выслали, страшно пытали, и Пётр собственноручно пытал стрельцов. Роберт Мэсси пытается изо всех сил представить жестокость следствия при Петре как некое знамение эпохи. Мол, везде было одинаково ужасно, во всех странах Европы пытали так же, если не страшнее… Однако «почему–то» Пётр изо всех сил пытался скрывать от европейцев и масштаб, и методы следствия.

Сотрудники датского посольства проявили любопытство не по разуму, проникли в Преображенское, чтобы подсмотреть, что же там делается? Насколько правдивы почти невероятные слухи (видимо, для них все–таки пытки не были такой уж повседневностью)?

Датчане осмотрели несколько пустых изб, где нашли лужи крови на полу и в сенях и заляпанные кровью орудия пыток, когда

«крики, раздирательнее прежних, и необыкновенно болезненные стоны возбудили в них желание взглянуть на ужасы, совершающиеся в четвертой избе. Но лишь вошли туда, в страхе поспешили вон»,

потому что застали Петра с приближенными, который стоял возле голого человека, вздернутого на дыбу.

«Царь обернулся к вошедшим, всем видом показывая свое недовольство, что его застали за таким занятием».

Иноземцы выскочили прочь, но князь Нарышкин побежал за ними, спрашивая, кто они такие, откуда взялись и зачем пришли? Датчане молчали, и Лев Кириллович им объявил, что они должны немедленно идти в дом князя Ромодановского.

Чиновники посольства, осознавая свою неприкосновенность,

«пренебрегли этим довольно наглым приказанием. Однако в погоню за ними пустился офицер, намереваясь обскакать и остановить их лошадь».

Датчан было много, Меншиков один, и датчане все–таки убежали. Интересно, как бы сложилась их судьба, окажись датчане послушными и пойди в дом Ромодановского?

Как нетрудно понять, в личном участии царя и его ближайших подручных в пытках никакой «практической государственной нужды» не было. Неудивительно, что Петру хотелось это скрыть от европейцев, как скрывают постыдную страсть. Петру попросту ХОТЕЛОСЬ пытать ненавистных стрельцов.

Так же и во время массовой казни стрельцов, объявленных бунтовщиками: ну какая государственная необходимость была в том, чтобы любоваться всем процессом ― как везут, как отрывают от жен и детей, как волокут на плаху? В этот страшный день убили 799 стрельцов; сохранилась легенда, что один из первых в истории Орловых, Степан Орел, откатил ногой уже отрубленную голову, чтобы пройти. И что этот жест до такой степени понравился царю, что он тут же, на залитой кровью площади, велел Степану Орлу явиться в Преображенский приказ и стать одним из его гвардейцев. По другой легенде, некий стрелец оттолкнул царя:

«Отойди, государь, тут мое место!»

По другой версии, стрелец Петра не толкал и сказал иначе:

«Отойди, я тут лягу!»

Во всяком случае, Пётр присутствовал на площади от начала до конца и приказал боярам самим, лично участвовать в казнях. Непривычные к палаческим должностям, бояре и не умели толком убить человека, и испытывали более чем понятные нравственные затруднения (которых было тем больше, чем больше было сомнений в виновности стрельцов). В результате одни бояре убивали стрельца, и потом их уводили с площади под руки и укладывали в постель. А Долгорукий ударил «своего» стрельца посередине спины и перерубил его почти пополам. Стрелец претерпел бы ужасные муки, но тут оказался Меншиков, он быстро и ловко отрубил голову стрельцу.

Историки спорят, чем объясняются поступки Петра, что это: действия не вполне вменяемого человека или действия самодура, которому все равно никто возразить не посмеет? Видимо, правы и те, и те. Это действия не вполне вменяемого самодура, на развитие болезни которого огромное воздействие оказала сама его безнаказанность.

И еще одно… Вспомним, как Пётр сердился на пирах, когда кто–нибудь не разделял его вкусов. Как он заставлял выпивать бутылки оливкового масла и уксуса. Вот и здесь так же: ненавидя стрельцов, Пётр деспотически потребовал, чтобы все московское боярство разделяло бы его эмоции.

Когда в пытошные избы пришел патриарх, просить пощады для стрельцов, Пётр буквально выбросил его вон. Нескольких священников казнили только за то, что они молились за несчастных. Жена мелкого чиновника, проходя мимо трупов стрельцов, повешенных на стенах Кремля, бросила: «Кто знает, виноваты ли вы?» и перекрестилась. На несчастную донесли, и её и ее мужа пытали; вина их в чем бы то ни было не доказана, но обоих выслали из Москвы.

Пётр хотел, чтобы стрельцы дали показания против Софьи, чтобы побег из голодной Астрахани выглядел попыткой государственного переворота. Конечно же, вскоре Ромодановский принес необходимые «доказательства»: мол, переписывались стрельцы с царевной Софьей! Тогда взялись за людей, близких к царице, в том числе и за ее сенных девушек. Пётр выступил прямо–таки как гуманист ― велел не сечь кнутом одну из них, находившуюся на последних стадиях беременности. Правда, повесили потом обеих, в том числе и беременную. За что? Непонятно… связь Софьи со стрельцами не доказана, в «бунте» девицы никак не могли участвовать….

Что характерно, никогда и ни одно письмо от стрельцов к Софье и наоборот в руки следствия не попало. Классическая история: мол, Пётр велел повесить трех самых злых стрельцов под окном у Софьи, чтобы она все время видела своих повешенных «сторонников». А к рукам стрельцов он велел привязать ее, Софьи, письма… Все это правда, и именно так все изображено на картине Репина. Только вот одна деталь не соответствует истине: не было собственноручного письма. К рукам стрельцов прикрутили вовсе не письмо Софьи, а листы бумаги с их показаниями насчет того, что было такое письмо…

Так же пристрастно жесток был Пётр и по отношению к своей любовнице Анне Монс. Правда, её не пытали, не били кнутом и не погнали в Сибирь или на плаху. Но стоило Петру отдалиться от неё, и он вовсе не ограничился супружескими «разборками» или хотя бы кулуарным мордобоем.

Анну Монс обвинили в связи с прусским посланником Кейзерлингом ― до сих пор непонятно, справедливо обвинили или облыжно. Есть разные версии, вплоть до того, что, уже «отставленная» царем, Анна пыталась выйти за Кайзерлинга замуж. Если учесть, что в октябре 1705 года, когда развернулись события, Екатерина Скавронская имела уже двоих детей от Петра, версия эта весьма реальна.