Причуды среднего возраста - Франсуа Нурисье

Можно попытаться отыскать в этом городе Робера, Робера, который любит своего отца, но стыдится этого. Нет, слово «стыд» слишком тяжеловесное. Отец вызывает у него чувство неловкости, да, чувство отчаяния и неловкости. Он мешает ему жить, считает Робер. Не то чтобы он тиранил его, скорее наоборот. Он все пускает на самотек, самоустраняется. Чувствуется, что у него ни на что нет сил, он устал и хочет уединения. Нет никакой возможности добраться до него при помощи одной из тех выходок, что помогают подростку существовать. Или Роже? Роже, который каким-то образом учуял появление Мари и которого с этой минуты начали преследовать и мучить безжалостные и отталкивающие картины совокуплений его отца с посторонней девицей. Его отец. Какая-то девица. Тошнотворная акробатика влажных тел. Серафита болтает с кем-то по-испански на улице Раффэ. Луветта переживает. Зебер «принимает меры». Мари-Клод размышляет над тем, что в нынешних условиях ей «определенно» нужно позаботиться о своей будущей карьере. Еще можно отыскать Молисье в одном из кинотеатров на Монпарнасе, где он убивает время, те три часа, что отделяют его от встречи с возлюбленной. Можно. Но с тем же успехом можно оставить их всех в покое. Каждый из них заслуживает подарка судьбы. Нет среди них ни одного, кто не заслужил хотя бы малости. Выбор за вами. Можно не обращать внимания на полотно повседневной жизни, пусть оно мнется и комкается, можно вверить город — дикий, копошащийся, задыхающийся от накрывшего его смога — его судьбе. Бенуа сейчас как раз занят тем, что гонит прочь угрызения совести, он не хочет больше копаться во всем этом белье сомнительной чистоты.

Но погодите, давайте еще понаблюдаем за Элен. Не то чтобы ее скитания по улицам имели какой-то особый смысл, но вот лицо ее, пожалуй, отмечено его печатью, оно упорно демонстрирует безмятежность. Кажется, будто ее ничто не тревожит. Порой подобное поведение является не чем иным, как проявлением гордости у женщины, чьи победы давно позади. Она видит, что Бенуа отдаляется от нее, чувствует, что он оказался во власти другого влечения. Она не бросается в бой. Она не из тех, кто пускает в ход зубы и когти. Она проживает не в том регионе, куда тянет Бенуа, когда у него проблемы. Единственное, она считает, что судьба обошлась с ней довольно банально. И временами винит себя — правда, чуть-чуть — в том, что ее муж оказался в таком смятении чувств. Может быть, она не сумела найти к нему верный подход? А ведь ей так хотелось приобщить его хотя бы к некоторым из тех непреложных для нее истин, которые составляли ее жизнь. Он никогда не отличался особыми талантами. Когда она его повстречала, тому уже двадцать лет, он был угрюмым, закомплексованным типом. Любой пустяк мог его обидеть. Элен верила в Бога и дьявола, он — нет. Она была настроена на то, чтобы жить, вникая в тайную сущность вещей, а Бенуа было достаточно их внешней стороны, их выставленной напоказ красоты. Прошло много времени, прежде чем амбиции Элен поутихли. Помочь ему жить спокойно — она готова была довольствоваться и этим. Их сыновья подрастали; все четверо они ездили отдыхать к морю; она дышала — она — воздухом, напоенным ароматами их повседневной жизни. Вечером она мирно засыпала, сморенная приятными хлопотами или заботами, как это пристало самым обычным людям. Бенуа же метался, стенал. Она быстро поняла, что он никогда не сможет утолить терзающий его голод. Аппетит-то у него имелся, да брюхо было маловато. У человека алчущего, но не имеющего сил для удовлетворения своих желаний и не способного ради них на безумства, один удел — исходить желчью. Тогда Элен еще больше умерила свои притязания: видеть, как Бенуа улыбается, слышать, как перешучивается с сыновьями — на большие радости она теперь уже и не рассчитывала. И потом она просто постарела.

Она обманула бдительность охранника и проскользнула на виллу Монморанси. Уродливо-трогательные строения, аллеи, на которых автомобили замедляли ход, звуки, напоминающие о прошлом: шум воды, вырывающейся из шланга, царапанье граблей по гравию — все это слишком живо перекликается с темами ее грустных размышлений. Где-то там (неважно где, неважно кто) девочка с юным телом украла у нее Бенуа. Украла? Элен хотелось бы выражаться изящно. Ей хотелось бы уметь приспосабливаться к обстоятельствам, идя, когда надо, на сделку с совестью. Но у нее это не получается. По правде говоря, мысли о плотских утехах мужа вызывают у нее тошноту. Не требуйте от нее слишком много. Она готова притвориться глухой при условии, что ей ничего не придется слышать. Ей гораздо легче мириться с неожиданными отъездами Бенуа ко всем этим владельцам типографий, понатыканных на каждом шагу между Цюрихом и Женевой, ко всем этим мрачным авторам, которым срочно требуется — в Ле-Дьяблере или в Вилларе — поддержка их издателя, чем мириться с тоской. Тоской, за которой спрятался Бенуа, словно за бетонной стеной. Вот уже много месяцев она живет рядом с призраком в телесной оболочке, рядом с безмолвным существом, чье присутствие сродни протесту. И этот вечно отсутствующий человек занимает немыслимо огромное пространство, вокруг которого вращается Элен, а вместе с ней и дети, вращается без всякого энтузиазма — да, без энтузиазма, но не без иронии. Это сильнее ее: великая депрессия Бенуа порой вызывает у нее смех. Это похоронное выражение лица, комедия да и только! Как же жалко выглядит мужчина его комплекции, постоянно хнычущий по поводу того, что приходится вновь открывать давным-давно открытую Америку. Дожить до таких лет и не научиться обуздывать свои любовные порывы! Это такая безвкусица, его связь с девчонкой, такой классический вариант помутнения рассудка, что Элен никак не придет в себя от удивления: каким образом ее всегда такой ироничный муж мог попасться на эту удочку? Бывало, он слегка подшучивал над старыми греховодниками, и вот теперь сам… Элен злится из-за того, что такая банальная история доставляет ей столько мучений. Может быть (правда, она никогда не позволяет своим мыслям заходить так далеко, это похоже на то, как во время прогулок она не позволяет себе выходить за границы того квартала, где прожила всю жизнь), она просто-напросто не до конца осознает, что произошло? Иронизируя над несчастным Бенуа, она и себя в какой-то степени роняет. Элен живет словно в угаре, и нужно видеть выражение ее лица, когда она произносит: «Помутнение рассудка», «Любовная лихорадка». Получается, что спокойная и размеренная жизнь часто порождает скуку, и это весьма прискорбно.

По неким почти неуловимым признакам, едва захлопнув за собой входную дверь и даже никого не кликнув, Бенуа уже знает, что дома никого нет. Можно считать, что полдела сделано. Удивительно, но, когда входишь с улицы в дом, в нос ударяет затхлый запах старых шкафов и пустоты. Первый этаж словно напитан сыростью земли, на разбухших от влаги стенах пузырятся обои. Сюда доносятся шаги людей, идущих мимо дома по тротуару, их голоса становятся громче по мере приближения, а потом, удаляясь, постепенно затихают, особенно хорошо они слышны ночью — признания, соленые словечки, — если прохожие не догадываются приглушать голос, проходя рядом с зашторенными окнами. Он быстро преодолевает те несколько ступенек, что ведут в его комнату, когда-то это была часть соседней квартиры, которую им с трудом удалось выкупить, оттуда целый день до них доносятся звуки пианино: кто-то разучивает гаммы. Переделка стены и потолка стоила им бешеных денег. Даже не верится, что есть люди, обожающие заниматься ремонтом и постоянной переделкой своего жилища. Нужна ли такая жизнь, которую ограничивают четырьмя стенами? Просто извращение какое-то! И потом все эти усилия, которые нужно всегда ДОВОДИТЬ ДО КОНЦА: строительные леса, рабочие, выбор цветовой гаммы, обмывание с друзьями успешного завершения столь грандиозного предприятия. По сути своей он кочевник. Кочевник, страдающий болезненным безволием. Между студентом, у которого не было привычки убирать свою постель, и нынешним обитателем улицы Суре нет никакой разницы, никакого сдвига в лучшую сторону. Его по-прежнему все это угнетает: одни и те же места, одни и те же жесты.

Из-под кровати с несвежим бельем он достал чемодан цвета хаки, какой обычно берут с собой в полет. Раскрыл его прямо на постели и принялся складывать рядом с ним аккуратными стопками то, что может пригодиться ему в поездке. Он ходит от кровати к комоду, от комода к платяному шкафу, торопясь и потея несмотря на подвальный холод. Он вечно что-то забывает и терзается сомнениями по поводу того, что с собой брать. Когда на кровати образуется гора вещей, которых вполне хватило бы на два месяца отлучки, он застывает по стойке «смирно» и принимается перебирать в памяти, все ли положил. Он стоит и бормочет: «Ботинки, носки, белье…», мысленно поднимаясь от ног к голове, не забыв ни о растительности на лице, ни о мигрени, такой похожий в эту минуту на летчика, который в уме повторяет маршрут полета перед тем, как повести самолет над океанами, или на старую деву, с ее маниакальной скрупулезностью, и сам же над собой смеется, представляя себя в таком вот виде, бормочущим, будто молитву, перечень тех вещей, что должны обеспечить ему комфорт, этаким искателем приключений, который будет страшно опечален, если хватится, что забыл свои любимые подштанники; при этом он чутко прислушивается ко всем звукам, доносящимся с улицы, чтобы не пропустить те, что возвестят о возвращении его домочадцев, о конце его тайного уединения, о необходимости что-то отвечать, неловко переминаясь с ноги на ногу с чемоданом в руке, на недовольные вопросы людей, от которых он бежит.