Враги народа - А. Подчасовой

Не было той цены, которая бы казалась этим фашистским бандитам слишком дорогой для достижения столь «заветной» цели. Террором, злодейскими убийствами из-за угла они хотели обезглавить народ, уничтожить его вождей, расчленить на части его территорию: Германии отдать Украину, японским империалистам— Приморье, Приамурье, вручить иностранным агрессорам ключи от естественных богатств Советского Союза — железной руды, марганца, нефти, золота, леса, апатитов, — вообще ублаготворить аппетиты хищников, потчевать их советским хлебом и маслом.

И не было тех средств, которыми бы эти ползучие гады брезговали. Для закабаления народа им казались все средства хороши. Поджигатели войны, они всеми доступными им способами ускоряли кровавую бойню, какой еще не знал мир. За границей Троцкий вступает в сделку с помощником Гитлера по фашистской партии Гессом, и оба строят планы раздела и грабежа Советского Союза. А здесь, в нашем советском доме, притаились другие изменники родины, которые на действительно высоких постах советской дипломатии, промышленности, транспорта, печати — на постах, вверенных им нашей партией и правительством, несли свою предательскую службу для тех же иностранных генштабов и разведывательных органов, что и Троцкий. Официальные представители советской власти, они были на самом деле неофициальными чиновниками чужеземной фашистской власти.

Вся эта мразь выискивала места почувствительнее, чтобы ужалить побольнее. Троцкисты организовывали покушения на жизнь руководителей большевистской партии и советского правительства. Они устраивали крушения воинских поездов, поджоги и взрывы шахт и заводов. На их руках — близкая нам кровь, на их совести— не мало человеческих жертв.

Массовые убийства и чуму несли народу эти человекоподобные скоты. «Даже лучше, если будут жертвы», — заявил один из этой шайки, уголовный бандит Дробнис.

А Пятаков в декабре 1935 г., используя свою служебную командировку за границу, встречается в укромном местечке, неподалеку от норвежской столицы Осло, с Троцким, и через девять месяцев, в августе 1936 г., во время суда над троцкистско-зиновьевским контрреволюционным блоком, выступает со статьей, в которой пишет:

«Заявление Троцкого в норвежской газете насчет необоснованности обвинений против него является актом беспримерной наглости и лживости опустившегося на дно авантюриста…».

Уж Пятакову доподлинно было известно, что обвинение обоснованно. Он это знал из первых рук. Могли бы удивить только непочтительные выражения по адресу шефа, если бы эта непочтительность не входила «в состав игры» и не имела своей задачей спасти «общее дело» и собственную шкуру Пятакова. В тех же целях он клеймит своих соратников на скамье подсудимых самыми крепкими словами, клянется в своей чистоте, припадает иудиным поцелуем к руководителям партии и правительства.

«Вся эта подлая контрреволюционная деятельность, — подтверждал Пятаков, — окутана невыносимыми, смрадными клубами лжи, двурушничества, обмана всех и каждого. Надо дойти до самых низин человеческого падения, надо пасть ниже Азефа и Малиновского, чтобы создать эту отвратительную систему непрерывной чудовищной лжи и провокации.

Мне нестерпимо стыдно вспомнить о том, что и я в 1925–1927 гг. шел вместе с этими бандитами. Я ошибался, ошибался тяжело… И когда я понял, что мой путь — это путь врага партии, я сошел с него резко и бесповоротно и с ощущением огромной радости пошел по новому, правильному пути, по пути Сталина, по которому с тех пор твердо и радостно иду вместе со всей партией».

Дальше Пятаков писал о «прекрасной нашей Красной Армии», о «гнусной, интриганской пораженческой возне этой ничтожной группки изменников», которой «было наплевать даже на оборону страны». Но чаша пятаковского терпения переполнена, и он восклицает:

«Не хватает слов, чтобы полностью выразить свое негодование и омерзение. Это люди, потерявшие последние черты человеческого облика. Их надо уничтожать, уничтожать, как падать, заражающую чистый, бодрый воздух Советской страны… Враг наш в стране побеждающего социализма увертлив. Он приспосабливается к обстановке. Притворяется. Лжет. Заметает свои следы. Втирается в доверие… Это — агентура, стремящаяся проникнуть в наши ряды и наносить свои подлые удары исподтишка…

Хорошо, что органы НКВД разоблачили эту банду. Хорошо, что ее можно уничтожить. Честь и слава работникам НКВД…».

Все это писалось в расчете на простоватость НКВД и в надежде замести следы. Не удалось!..

Не удалось, несмотря на то, что Пятаков сделал нечто большее, чем простое проливание чернил и крокодиловых слез в упомянутой статье. Он совершил шаг, который по своей провокаторской изощренности действительно превосходит фантазию Азефа и Малиновского. Устно он высказывал свою готовность выступить обвинителем на процессе троцкистско-зиновьевского контрреволюционного центра или в крайнем случае — исполнителем приговора. Собственной рукой хотел он расстрелять своих единомышленников и друзей — Зиновьева, Каменева и других участников банды, с которыми он по сути дела уже тогда, в августе прошлого года, должен был делить скамью подсудимых. Готов был расстрелять их, потому что хотел отомстить людям, назвавшим участников «параллельного центра».

Чем больше знакомишься с этими фактами, тем больше овладевает чувство гадливости, тошнота нравственная, переходящая в физическую, о которой писал Лев Толстой в «Воскресении».

Невольно вспоминается образ Смердякова из «Братьев Карамазовых» Достоевского. Побочный сын старика Карамазова и Лизаветы Смердящей, «существо знойно-завистливое, озлобленное», эпилептик с лицом скопца, нравственный урод с душою изощренного провокатора, — он убивает своего отца. И взгляды Смердякова на родину, и моральный его облик, и мастерство маскировки во многом напоминают нынешних подсудимых.

«Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна, — говорит он. — …В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона, французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы. Умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с».

Войдя во вкус, лакей Смердяков прибавляет:

«Русский народ надо пороть-с…». Разве далеко от этого ушел Троцкий, который в своем грязном листке, издающемся в Париже, пишет:

«Границы СССР… не имеют даже национального оправдания. Украинский народ, — чтоб взять один из многих примеров, — разрезан государственной границей пополам…».

По-видимому, единственно в целях «национального оправдания» Троцкий и. решил «уступить» Германии Советскую Украину, о чем договорился с Гессом. Ежели украинский народ «разрезай государственной границей пополам», то стоит ли, мол, нам держаться какой-то там презренной половинки; уступим им, — тогда у «умной нации» будет целая Украина.

Чтобы вернее совершить убийство старика Карамазова и ограбить его, Смердяков инсценировал припадок эпилепсии, а потом рассказывает об этом среднему брату Ивану:

«— Я упал тогда в погреб-с…

— В падучей или притворился?

— Понятно, что притворился-с. Во всем притворился. С лестницы спокойно сошел-с, в самый низ-с, и спокойно лег-с, а как лег, тут и завопил. И бился, пока вынесли».

Потом Смердяков рассказывает, как он убил старика, забрал деньги и, чтобы утаить улику, бросил на пол пакет, в который были завернуты деньги, и розовую ленточку подле, а впоследствии намеком навел прокурора на ложный след.

На изумленный вопрос Ивана, неужели же все на месте было тогда придумано, Смердяков отвечает:

«Помилосердствуйте, да можно ли это все выдумать в таких попыхах-с? Заранее все обдумано было».

Еще до убийства Смердяков намеками рассказывал о своих планах Ивану. И когда Иван его спрашивает: «…притвориться что ли ты хочешь завтра на три дня в падучей? а?» — Смердяков отвечает:

«Если бы я даже эту самую штуку и мог-с, то есть чтобы притвориться-с, и так как ее сделать совсем не трудно опытному человеку, то и тут я в полном праве моем это средство употребить для спасения жизни моей от смерти…». (Подчеркнуто мною. — И. Л.).

Эта последняя реплика Смердякова прямо относится к маневрам Пятакова во время суда над троцкистско-зиновьевской контрреволюционной бандой в августе прошлого года. Разве цитированная выше его статья и особенно высказанная им готовность выступить в роли обвинителя или исполнителя приговора не представляют собой типично смердяковского, нарочито разыгранного припадка падучей?

Такую же статью в те дни писал и Радек. Он обзывал Троцкого в этой статье фашистским обер-бандитом, гетманом фашистской банды. И еще писал он о Троцком:

«Кровавый шут, мелкобуржуазный когда-то революционер, позже мелкобуржуазный контрреволюционер, теперь явный фашист плохие шутки шутит».