Улыбка золотого бога - Екатерина Лесина

– Ты должна понимать, что у отца были проблемы. Очень серьезные.

Лезвие скребет о доску, колбаса беззвучно шлепается в глубокую эмалированную миску.

– Его вообще посадить могли! Представляешь, что бы тогда было? С тобой, со мной, с бабушкой?

Она всхлипывает. А я опускаю яйца в кипящую воду, время бы засечь, но часы на холодильнике, значит, придется обернуться и встретиться взглядом с плачущей мамой.

– Да, нам пришлось расстаться с некоторыми вещами, но… тебе кто дороже: папа или эта игрушка?

Папа дороже, и она это знает, и я знаю, но продолжаю нависать над кастрюлькой, глядя, как внутри подпрыгивают, ворочаются, глухо стукаются темными боками яйца.

– Владислав Антонович нам помог, Дуся! И, пожалуйста, пожалуйста, милая моя, не нужно делать из мухи слона! Забудь, и все.

Тогда мы помирились, со слезами, объятиями, шепотом и уговорами не плакать, упавшим ножом, выкипевшей водой, потом пили чай и улыбались, а я думала: как же так получилось? Почему он забрал именно Толстого Пта? И удобно ли будет попросить поменяться? В доме столько замечательных вещей.

Но заговорить об обмене с Владиславом Антоновичем я так и не решилась. Не знаю почему. Мы встречались каждый день – курительный стул, сигарета, пепельница на коленке, вязаный свитер, пропахший дымом, желтые пальцы и желтые губы, добродушный взгляд и приветливая улыбка.

– Здравствуй, красавица, – говорил он и газету откладывал. А я отвечала:

– Здравствуйте.

– Как учеба?

– Хорошо.

– И хорошо, что хорошо, – шелест газетных листов и бумажная стена, изукрашенная черными буковками. До самой его смерти я не решилась ее переступить. Может, оттого, что, кроме Владислава Антоновича, никто и никогда не называл меня красавицей.

А после похорон я попросила Гарика вернуть Пта. Он отказал. Потом снова отказал, и снова, и в конце концов однажды, то ли устав от уговоров, то ли испугавшись, что я перейду к более активным действиям, определил Пта в банк.

– Так спокойнее, а то, знаешь, зверски дорогая игрушка. Ну, Дуся, не дуйся, ты ж взрослая, понимать должна.

И я в очередной раз поняла, приняла, затолкала возмущение и обиду внутрь себя (воспитанные девушки умеют контролировать свои чувства) и согласилась. Да, в банке безопаснее, надежнее, и, в конце концов, Толстый Пта – всего лишь вещь.

– Любопытно, – пробормотал Яков Павлович, до сего момента молчавший. – Очень любопытно.

Ильве

И с каждым днем все любопытнее, прямо-таки сериал мексиканский, в котором всех героев посадили в дом-коробку и теперь заставляют воевать друг с другом, но война идет вяло – то ли сценарий плох, то ли режиссера неудачно подобрали, то ли актеры ленятся. Даже сыщик и тот пассивный какой-то.

А самое главное – непонятно, что нас тут держит? Алла про бизнес забыла, Лизхен откровенно ревностью давится, Топочка вместе со своим братцем-монстром вообще куда-то пропала, одна Ника не изменилась, как пила, так и пьет. Господи, как можно настолько по-скотски к себе относиться?

– Чего уставилась? – Ника махнула рукой, позабыв, что держит в руке бокал. Белое вино расплескалось веером капель, на блузку попало.

– Вероника, поаккуратнее, – Алла поджала губы. – Иди к себе.

– Сама иди знаешь куда?

– Если вы не против, то пойду я. – Не знаю еще куда, но лишь бы подальше от этого клуба бывших жен, в котором я очутилась по собственному желанию. И тут же вспышка воспоминаний.

– Желания нужно контролировать, Ильве, – сказал папа. Мне очень хочется пирожное. Я точно знаю, мама принесла из кондитерской корзиночки – желтые донышки из сыпучего теста и белые горы крема, увенчанные мармеладкой. Пирожные в холодильнике, на третьей полочке сверху, ждут вечернего чаепития, а мне хочется сейчас.

Говорю все это папе, он вздыхает и, отодвигая в сторону тетрадь, исписанную мелким почерком, принимается объяснять.

– Смотри, сколько там пирожных?

– Три.

– То есть одно для мамы, одно для тебя и одно для меня. Так?

Конечно, так. Смешно, что папа спрашивает – я еще в садике считать научилась.

– Так вот, сейчас ты съешь свое пирожное, потому что ты хочешь съесть его именно сейчас, в одиночестве, верно?

Почти. Я не думаю об одиночестве. Я думаю о том, что хочу корзиночку. Сковырнуть сверху мармеладинку, потом пальцами снять крем – так вкуснее, хотя мама и ворчит, что воспитанные девочки ведут себя иначе, но мамы-то нету.

– И пирожных останется два, мое и мамино. Вечером мы сядем пить чай, все вместе, как обычно, только у меня будет корзиночка, у мамы тоже…

– А у меня?

– А у тебя – нет. Ты же захотела ее сейчас съесть. Бери.

На столе появляется тарелочка с пирожным, желтое тесто, белая гора крема и красная ягодка-мармеладка.

– Желания нужно контролировать, – повторяет папа. – Желаниями нужно управлять.

Я не помню, устояла ли перед искушением или же съела пирожное, но с желаниями папа прав – контролировать и управлять.

Дуся

– Ну что ж, – Яков Павлович потер подбородок. – Показывай свою игрушку.

Мелькнула мысль отказать, но Яков Павлович не оставил подобной возможности. Он подошел, протянул руку и, щелкнув каблуками, заявил:

– Прошу, мадемуазель. Обстоятельства таковы, что капризы и промедление вредят вам же, а посему снова смею просить о доверии. Вашу руку.

Моя рука, его рука, прикосновение – жест почти интимный, в другой раз, наверное, я бы покраснела и смутилась, теперь же лишь ответила:

– Ты всегда такой любезный?

– Только по праздникам. Вообще это Ленчик такие финтифли любит, у него срабатывают, а я вот… старый, наверное, чтоб идиотом выглядеть.

– Ну, идиотом выглядеть никогда не поздно.

Господи, я же никогда в жизни не опускалась до столь откровенного хамства! Что вообще со мной происходит? И что с этим делать? А Яков Павлович рассмеялся, правда, сомневаюсь, что искренне.

– Все-таки покажешь сокровище?

Покажу, хотя бы затем, чтобы загладить недавнюю неловкость.

Переступив порог комнаты, я тут же пожалела о своем решении. Надо было не Якова к себе приглашать, а принести Пта в кабинет, но поздно.

– Значит, ты тут обитаешь? – Яков, оттеснив меня, вошел.

Тут обитаю. Правильно сказано, не живу, а именно обитаю, поэтому и комнаты похожи на берлогу, захламленную и неряшливую. Секретер с инкрустацией – папино последнее приобретение, веер, расписанный вручную, столик для игры в ломбер, софа с грудой подушек, из которых выглядывает плюшевый пес. Я смотрела на свою комнату словно бы впервые и мучительно краснела.

– А здесь мило, – заметил Яков. – Во всяком случае, симпатичнее, чем внизу.

Какая вежливая ложь.

– Ну и где?

Толстый Пта? На туалетном столике в моей спальне. Пта тяжелый, кажется, и вправду отлит из золота, но этот факт скорее вызывает досаду, потому что, будь Пта, скажем, медный, проблем было бы меньше. А золото – беспокойный металл.

– Позвольте. – Яков взял Пта и, взвесив, заметил: – Тяжелый. Что, и вправду золотой?

– Да.

Он отошел к окну и, отдернув портьеру – опять стыдно, пыльная же, как старый театральный занавес, – поднял Пта. Яков разглядывал статуэтку долго, поворачивая то одним, то другим боком, а потом и вовсе вверх ногами перевернул и постучал по нефритовой подставке.

– Цельнолитой, – подсказала я.

Во всяком случае, так было указано в экспертизе, где-то рядом с теоретической датой изготовления, развернутым описанием, в котором Пта фигурировал как «изображение сидящего человека, предположительно, являющегося духом предка», и суммой страховки.

Яков поставил Пта на столик и, отступив на шаг, снова принялся разглядывать.

– Он и вправду миллионы стоит? Слушай, ты не против, если я сяду? Стульчик выдержит? Он вообще настоящий или так, под старину?

– Настоящий.

Середина семнадцатого века, Франция. Деревянный каркас реставрировался дважды, обивка – чаще, но с сохранением материалов, по структуре и качеству аналогичных тем, что применялись при изготовлении. Про цвет и рисунок молчу.

– Ты вообще любишь вещи, наверное, потому, что людей не любишь, а они тебя.

– Какая тебе разница?

Сеансов психоанализа только не хватало.

– Никакой, – охотно согласился Яков. – Я просто понять пытаюсь, зачем все это?

Он очертил полукруг, указывая на все вещи сразу. Китайская ширма, стыдливо прикрывающая тумбу для ночного горшка, каминная решетка изящной ковки, но без камина, тяжелая полка с беспорядочным набором фигурок, где оловянный солдатик, одноногий, как и положено по сюжету, стоит рядом с балериной-Барби – неуместная пара, но мне кажется, что они счастливы. Мне очень хочется, чтобы кто-то был счастлив.

– Дуся, я тебя обидел? Извини, не хотел, но у тебя тут иначе, чем у других.

– А ты уже бывал у других?

Конечно, бывал, вчера или сегодня. В по-гостиничному холодной комнате Аллы Сергеевны, где все всегда на своих местах, а личных вещей до того мало, что они не способны нарушить порядок. Или в Никиной, где пахнет сигаретным дымом и алкоголем. Или у Топы – плакаты со щенками и собаками, розовые заколочки, розовая расческа и полупустой шкаф, потому что в доме Топа редко бывает.