Неповторимое. Книга 1 - Валентин Варенников

Ребята сбегали в военкомат, кое-что уточнили: прибыть мы должны 29 августа в 10 утра… С вещами. На окраину Армавира. Там будет ждать горвоенком.

Собирались в поле: на окраине города стоял указатель со стрелкой: «Пункт сбора и регистрации». А там, на поле, разместилось несколько столов с табличками — по алфавиту.

Где-то тоскливо играла гармонь. Мы с ребятами нашли нужный стол, зарегистрировались. Мне показали, где собирается третья рота. Там были почти все из нашей школы — и Борис Щитов, и Виталий Расторгуев… Ждали Николая Голубенко и Виталия Тройно, но они не появились. Они призваны были позже, и их судьба сложилась иначе. Тройно был лейтенантом, командиром взвода, после тяжелого ранения демобилизовался; Голубенко стал фельдшером, старшим лейтенантом. Об этом я узнал уже после войны. С Виталием увиделся в 1946-м, а Николай прислал мне еще раньше письмо с фотографией из Австрии, где тогда служил. Кто-то дал ему мой адрес.

Третьей ротой призывников командовал лейтенант. Очевидно, из военкомата. Могучий, с квадратным лицом и широченными плечами. Он говорил мало, отрывисто. Вид имел озабоченный. Рядом крутился какой-то паренек — оказалось, из числа призывников, был у него ординарцем-посыльным. Звали паренька Олегом. Потом он станет любимцем ребят, поскольку приносил им не только письма, но и новости.

Ротный назначил из призывников себе заместителя, командиров взводов, их заместителей, командиров отделений. Я стал командиром третьего отделения первого взвода. Опережая события, скажу — в училище тоже был в третьей роте, первом взводе и командовал третьим отделением. Что еще? Присвоили первое воинское звание: в петлицах у меня появились треугольники…

День призыва — навсегда в памяти. Это как бы стоп-кадр из числа самых первых военных, может, самый первый. Вот родители и сестренка, бледные, испуганные; даже тогдашнее чувство свое помню — это «давление неизвестности»; хочется быстрее разорвать «гнетущую тянучку», отправиться по назначению. Всем будет легче! Отец все повторял, чтобы на станциях бросал письма домой, пусть самые короткие: жив-здоров, нахожусь там-то. Обещал. Леночка, сестра, постоянно поправляет мой «Ворошиловский стрелок», поглядывает по сторонам — как реагируют на это окружающие? Ей шел десятый год.

Подали команду «строиться!». Все родители плакали, совсем стало тяжело. Наконец, рота вышла на дорогу, тронулась в путь. Оглянулся — мои, как и все, махали руками. Снял кепку и тоже замахал. Знаете, стало как-то легче. Больше я их не видел до конца войны.

Шли, изредка поглядывая на небо, чистое, ни облачка. Солнце в зените, а мы как на ладони, в самый раз для удара авиации. Нас изредка обгоняли грузовые машины; навстречу шли повозки — они каждый раз сворачивали, останавливались, люди провожали бойцов взглядом. Некоторые снимали картузы и крестились. Крестили и шедших в колонне.

В населенных пунктах привалов не делали. Их, наоборот, проходили в повышенном темпе. Жителей почти не видели. Одни малолетние детишки. В последнем переходе нас догнала линейка с Клавдией Моисеевной и еще одной женщиной — как выяснилось, ее сын тоже шел в колонне. Мачеха, соскочив с линейки, подхватила сумку — и ко мне. «Ты же забыл кружку!» — кричит. Мне неловко: что ребята подумают?! А она втиснула в руки сумку, поцеловала, заплакала… и осталась у обочины.

Когда добрались до полустанка, где ожидал эшелон, солнце уже садилось. Проводники распределили по вагонам. Через час все разместились. Эшелон медленно двинулся в путь. Впереди — неизвестность. Я раскрыл сумку, которую дала Клавдия Моисеевна: кроме кружки и солдатской фляги с вишневым соком, в ней были пирожки. Целая гора. Лейтенант с ординарцем, Борис, Виталий и я устроились вокруг нее, с удовольствием уминая домашнюю еду.

В темноте мы проскочили Невинномысскую, остановились на полустанке. Стояли очень долго. Оказывается, по пути движения поезда бомбили станцию; теперь изучалась возможность нашего движения. Руководители эшелона дозвонились в Армавир. По рассказу лейтенанта — он ходил в станционный дом. Немцы бомбили и обстреливали город, в основном жилые кварталы. Молния проникала в сознание каждого: ведь там родные, как они?

Эшелон двинулся далеко за полночь. Я стал устраиваться поудобнее. Рюкзак под голову — вот и вся постель. Почему-то вспомнил о Суворове, его неприхотливости. Колеса ритмично постукивали на стыках рельсов, убаюкивали. Из головы не выходили дом, школа… Проснулся — поезд стоит. Уже утро. Но солнце не взошло. Лежал долго, пока не услышал какой-то незнакомый гул. Кто-то в вагоне крикнул: «Самолеты!» Лейтенант — к двери, скомандовал: «Спокойно, всем оставаться на местах». Над эшелоном с оглушающим грохотом промчались самолеты. Тотчас по вагонам понеслось: «Воздух! Всем покинуть эшелон…» Не успели мы выскочить, как самолеты появились вновь: шли гуськом, один за другим, обстреливая нас из пулеметов. Как только крылатые хищники скрылись, прогремел взрыв — рядом со срединой эшелона. Через две-три минуты фашисты появились вновь — три самолета. Теперь они летели развернутым фронтом. Строчили пулеметы. Рядом с нами — рукой подать! — пролетел один из стервятников. Мне он показался огромным, с карикатурными свастиками-пауками на крыльях.

Прошло еще минут двадцать-тридцать, затем команда: «Отбой!» Она эхом прокатилась по полю, а вслед распоряжение: «Всем занять свои места, эшелон отправляется». Ринулись к вагонам, семафор давно поднял свою «руку».

Это было лишь началом наших мытарств. Правда, обстрел и бомбежки нас миновали, но горя мы хватили. Через две недели у руководства эшелона кончились продукты, пришлось перейти на подножный корм. Останавливались в поле, набирали колосьев неубранной пшеницы, выбивали зёрна и ели. Если стояли подолгу, варили зерна в котелках, кружках, железных банках. Все были чумазые, одни зубы блестели, как у негров. Но духом не падали. Позже выяснилось: начальник эшелона боялся останавливаться на крупных станциях, а как раз там были продукты!

Ночью на какой-то станции загрузились под завязку: хлеб, сухари, консервы, даже сахар. И сразу поднялось настроение.

Мы начали теребить лейтенанта: пусть добывает побольше данных о фронте, о доме, а главное — куда едем? Порадовали события под Ельней, где контрударом опрокинули фашистские войска и заставили их отступить. Может, началось? Увы, последующие новости были безрадостными.

Ура! Прибыли на конечный пункт. Это — Свердловск. Был октябрь, порошил снежок. Наш лейтенант куда-то все бегал. И вот пришел с каким-то командиром, а тот — как картинка: чистенький, подтянутый, сапоги блестят. Мы притихли, «наш» — улыбался до ушей; «новенький» объявил: «Товарищи, вы прибыли в город Свердловск, где разместилось эвакуированное с Украины Черкасское пехотное училище. Вы в нем будете учиться. Станете командирами Красной Армии». А «наш» добавил: «Я же говорил, говорил, что будете учиться. Видите, как все отлично…»

Мы делились между собой первыми впечатлениями от новости. Все были рады… Потом нас привели на территорию училища. Красивые здания. Все культурно, опрятно. Очевидно, до этого здесь располагалась образцовая часть. Когда при ярком свете мы глянули друг на друга, то стало не по себе. Правильно поступили командиры, распорядившись, чтобы нас со станции вели через город, хотя и пустынный, в темное время. Иначе люди могли подумать, что мы — зеки. Впрочем, тогда я понятия не имел о внешнем виде заключенных.

Нас быстро — партиями, через каждые тридцать минут — перемыли в бане училища; остригли, выдали чистое белье, обмундирование, даже шинели и шапки. И все добротное — курсантское, затем построили и отправили на ужин. Столовая — светлая, просторная, чистая. Ели макароны с тушенкой, пили чай с сахаром и хлебом. Королевский ужин. Королевская столовая.

Что интересно — поначалу мы не могли узнать друг друга. Все пострижены под «нулевку», одинаково одеты… Ходили, натыкаясь друг на друга. Хохотали. Крепкие, налитые — молодость выплескивалась наружу! Кто-то раздал нам подворотнички и передал распоряжение старшины: сейчас же пришить.

Разошлись к своим койкам. Спали на белоснежных простынях, как дома. В казарме уютно, тепло. И разговаривали почему-то тихо.

Утром начали подниматься еще до семи часов. Одевались, умывались, перешивали подворотнички, чистили сапоги. Потом появились отцы-командиры: стояли группой, изучающе смотрели на нас. Первое знакомство, так сказать. Говорят, от него многое зависит.

После завтрака старшина построил нас. Докладывал старшему лейтенанту Захарову, это был наш ротный. Он принял рапорт, дал команду «вольно» и представил командиров взводов. Наш взводный — лейтенант Архипов.

Первый день — ознакомительный; и вообще — для адаптации. Это мне запомнилось. Когда командиры взводов побеседовали с каждым, Захаров снова нас построил: «Я знаю, вы военную присягу приняли, но мы ее здесь продублируем. И каждый распишется в списке, что присяга принята. Я сейчас зачитаю ее текст, а вы повторяйте за мной… Ясно?»