Пастырь добрый - Попова Александровна

— Сукин ты сын, — заметил Керн с тяжелой усмешкой, когда Хальтер покинул комнату, и Курт зло огрызнулся:

— От такого слышу.

— А не излишне ли ты волен стал, сын мой? — поинтересовался тот, не взяв на себя труда даже изобразить хотя бы напускного гнева. — Запретить бы тебе таскаться во всякие злачные непотребища, уж больно скверно они воздействуют на твою неокрепшую душу.

— Запретите, — хмыкнул он с откровенной издевкой. — Посмотрим, много ли вы нароете без моих злачных пажитей.

— Не ерепенься, Гессе, — уже серьезно вздохнул тот. — Как ты только что говорил бюргермайстеру, оставь эмоции и подумай о пользе дела; а для пользы дела наилучшим оказалось именно твое участие в этом разговоре. Мне он выговаривал бы до скончания веков, а Дитриха с Густавом и вовсе слушать бы не стал: тут наше давнее знакомство и сотрудничество как раз имеют худое влияние на ситуацию. Ты же человек сторонний, для него не знакомый, да еще и с определенной репутацией, а кроме того… — Керн помолчал, словно собираясь с решительностью, и медленно договорил: — А кроме того, от твоего ректората, видимо, не зря имеется примечание вверять тебе всякое расследование, на каковое ты обратишь внимание. Есть в тебе, Гессе, необъяснимый талант прижимать людей к стенке. И высказываешь, казалось бы, то же, что все, и никаких особых доводов не прилагаешь, однако же — говорят с тобой, как на духу, и делают, что требуется. Сейчас ты заполучил Хальтера за пять минут, при этом ни одного обвинения в сторону Друденхауса им не было высказано и, убежден, теперь уже не будет. И пожелание его я намерен исполнить, причем с величайшим удовольствием: расследование это — твое от и до. Вперед.

— Ave, Caesar [39]… - пробормотал Курт себе под нос. — Что-то паршивые у меня возникают чувства при такой похвале, — покривился он обреченно, и тот развел руками:

— Уж не обессудь, одаряю, чем могу. А теперь, Гессе, aufer nugas[40]: за работу. Отчет мне немедленно, и не вздыхай с таким видом — мне нужны твои выводы, а также перечень того, что ты сочтешь необходимым сделать. И, уж будь любезен, до того, как славные горожане вынесут ворота Друденхауса, требуя возмездия.

Глава 7

Горожане молчали.

Город пребывал в тишине, словно бы кельнцев истребляла неведомая болезнь, с которой невозможно бороться никакими известными способами, а вовсе не таинственный убийца…

Отчет Курта, более походивший на перечень указов, был принят начальством без единого замечания и прекословия и исполнен в тот же день; как следствие одного из таких указаний, на стены домов сейчас развешивали листы с призывом, оглашаемым вслух для каждого, не владеющего наукой чтения: «Denk an Ausgangsverbot![41]». Под этой строчкой, выведенной попросту гигантскими буквами, разъяснялось, что всякий ребенок любого положения, невзирая на звание родителей и прочая, находящийся на улицах Кельна при наступлении сумерек в одиночестве, будет задержан и препровожден в отчий дом под присмотром (с последующим внушением упомянутым родителям), либо же «будут предприняты иные действия ввиду сопутствующих обстоятельств». Что означало последнее, даже Керн представлял себе с некоторым трудом, однако сия смутная формулировка оставляла свободу действий на всякий, как выразился Бруно, пожарный случай. Вторым распоряжением, рекомендованным Куртом, был указ о том, что всякий горожанин обязан с наступлением темноты вывешивать у двери в свое жилище фонарь, масла в котором будет довольно для того, чтобы горел он всю ночь до рассвета; те, чьи доходы не позволяли им издержаться на подобное весьма затратное дело, должны были обратиться с соответствующим прошением к бюргермайстеру, каковой и выдаст все необходимое лично в руки нуждающемуся.

Руководительство Друденхауса во всем происходящем принялось безропотно во всех смыслах: к удивлению его служителей, ни одного голоса в обвинение не прозвучало, никто также не стал упоминать о том, что события в городе по сю пору не обзавелись никакими приметами чего-либо потустороннего, и расследование вести должен бы магистрат. Город затаился — так мог бы сказать некто, желающий составить отчет о настроениях в Кельне. Собственно, некто так и сказал; точнее — написал, когда по всем агентам влияния и надзора был брошен клич «обрисовать ситуацию». Значимее всего оказалась память горожан о прошлом деле, завершенном этим летом: как и предполагал Керн, с таким шиком и шумом проведенное дознание создало недавнему новичку определенную репутацию, и жители терпеливо и с надеждой ожидали от него и теперь столь же верных действий. У самого же дознавателя Гессе складывалось чувство, что толпа, незримая, но вместе с тем явная, окружила две башни Друденхауса непроницаемым кольцом, молча и пристально глядя на его окна и встречая всякого выходящего вопрошающим, взыскательным взглядом — без укоризны, но с нетерпением…

Во всем прочем за несколько часов, прошедших с той минуты, как у городской стены было найдено бездыханное тело, не изменилось ничего: по-прежнему не было ни подозрений, ни версий. С благословения бюргермайстера, данного сквозь зубы и при бешеном сопротивлении его жены, Райзе обследовал тело мальчика вдоль и поперек, снаружи и изнутри, однако нового это не дало — кроме прежней уверенности в том, что убийство совершилось где-то в ином месте, на руках у следователей не было ничего. Улицы в поисках пятен крови либо прочих следов смертоубийства исследовались сейчас скрупулезно и пристально, осматривался каждый уголок, однако и эти меры пока не принесли плодов, хотя обшаривалось без преувеличения все, включая даже и старые кварталы. Людей из магистрата или Друденхауса туда, разумеется, не было послано, однако Финк и его приятели проделывали эту работу с тщанием и упорством, ни словом не упомянув тот факт, что все их неприятности, по большому счету, проистекают лишь из того, что некто решил напакостить Конгрегации либо же майстеру инквизитору Гессе лично. Сам Курт подозревал, что о таких тонкостях дела Финк попросту не распространялся; отчего? — это сейчас было неважным.

Важным был вывод, сделанный всеми обитателями Друденхауса без исключения, вывод четкий, несомненный, однако неутешительный: убийство свершилось в одном из домов города.

— В том же, где содержали Кристину Шток? — предположил Бруно, когда иссяк поток гневных и не вполне приличных слов из уст господ дознавателей, и Курт скривился.

— Возможно.

— Зачем? Почему не зарезать прямо там, у стены? Кляп в рот — и шинкуй в свое удовольствие, в такой ранний час там пустыня.

— В некоторых ритуалах крик жертвы тоже имеет значение, — откликнулся Курт со вздохом. — Если взять за основу твое предположение о том, что все это — не просто так. Или… Густав, все органы на месте?

— До последнего потрошка, — кивнул тот хмуро. — Крови, как я уже упоминал, истекло много, и подле тела ее не было — может статься, это? Нацедить ее можно, конечно, и прямо на улице, однако — для чего ковыряться с бутылочками и мисочками в темноте, если можно с комфортом собрать ее в нарочно оснащенной комнате… После того, как изрезали тело, уже сложно понять, была ли какая-то из ран предназначена именно для этой процедуры.

— Все это весьма любопытно, — оборвал его Курт, — однако вопрос остается неразрешенным: что с этим делать? Устраивать облавы по домам? Даже если допустить, что в сообщничестве с магистратом мы сумеем обойти все жилища… в свете последних событий, полагаю, горожане займут нашу сторону и не станут особенно препятствовать нам или возмущаться… Так вот — не окажется ли это бессмысленным? За прошедшие полночи и день кровь можно было оттереть так, что не найти теперь ни пятнышка, и вычислить среди множества прячущих глаза и нервничающих от нашего присутствия добропорядочных жителей того единственного или двоих, кто нервничает вполне оправданно…

— Что-то сомневаюсь я, — вновь вмешался Бруно, — что эти ребята будут психовать. Скорее, пригласят вас к обеду и совместному молебствию — совершенно хладнокровно.

— Тем более.

— Осмотрен еще не весь город, — без особенной уверенности возразил Ланц, и Курт скривился:

— Брось, Дитрих. Ничего они не отыщут, ты и сам это отлично осознаешь. Самые потаенные закоулки обследовали в первую очередь, и я бы не надеялся на то, что огромная лужа крови обнаружится напротив дверей какой-нибудь булочной лавки. Иоганна Хальтера убили в доме. Это бесспорно.

— К чему ты клонишь? — устало вздохнул тот. — Я вижу, что у тебя родилась мысль; так говори, не тяни жилы.

— Да, мысль есть, — согласился он тихо. — Старику я этого еще не высказывал — для начала хотел посоветоваться с вами…

— Ты никогда не советуешься, академист, — оборвал его Райзе. — Ты уламываешь и навязываешь свои идеи. Не томи; что за мысли у тебя?