Зуб мудрости - Эфраим Севела

На днях я получила огромное удовольствие, наблюдая, как либерала Джо жизнь наказала за его безграничный либерализм. Мы ехали в метро, и на одной остановке ввалился чумной наркоман, грязный, оборванный и слюнявый. Свободное место было рядом с Джо, и тот плюхнулся на скамью, придавив соседей, и тут же извлек из кармана фляжку с вином и припал к ней. От него нестерпимо воняло, а в нечесаных грязных лохмах непременно гнездились насекомые. Вся скамья слева от него, как по волшебству, очистилась от пассажиров. И хотя в вагоне было тесно, никто туда больше не сел. Справа сидел Джо, я – за ним. Джо не шевельнулся. Он задыхался от вони, но терпел. На него от тесного соприкосновения вот-вот поползут полчища вшей. Рядом со мной освободилось место, и я пересела, чтоб Джо уступить мое место. Джо не сдвинулся даже на сантиметр. Потому что Джо – либерал, у него чувство вины перед страждущим угнетенным братом, и он демонстрирует свою солидарность с ним. А это вонючее чудовище, не понимая, что Джо такой либерал и такой сочувствующий, принял его за своего, алкоголика и наркомана, и стал предлагать, нечленораздельно бормоча, отпить из горлышка фляжки. Нежный и женственный гомосексуалист Джо вежливо стал отклонять угощение. Тогда «страждущий брат» навалился на него всей кучей тряпья и насильно воткнул горлышко фляжки в губы своему прогрессивному защитнику. На глазах Джо выступили слезы, и я не знаю, чем бы все это кончилось, если б поезд не остановился как раз на нашей станции, и Джо выскочил, как ошпаренный, из вагона вслед за мной.

Меня распирало от хохота, но я не решилась даже улыбнуться, жалея бедного моего сопровождающего. Он неисправим. Ему это не было уроком. Ему больно и горько. А мне его жаль. Я себя чувствую старше и мудрее. Хотя мне еще долго ждать появления первого зуба мудрости.

У нас в очередной раз гости. Несколько русских пар и американская. Выпили и закусили. Русские мужчины хватили лишнего и опьянели. Американцы пили понемногу и оставались до неприличия трезвыми. Б.С. тоже захмелел, стал говорить громко и перебивать собеседников. У мамы пошли красные пятна по щекам и по шее. Я на кухне лизнула из рюмки немножко водки, и потом долго полоскала рот.

В бестолковом шумном разговоре пробилась интересная тема. Совсем недавно в газетах и по телевизору показывали седого старика, похожего на престарелого ковбоя из фильмов. Старик этот когда-то был приговорен к тридцати годам тюрьмы за убийство своей жены. Он на суде вины за собой не признал. Отсидел двадцать лет. Суд пересмотрел его дело и решил помиловать, выпустить на свободу. А старик потребовал, чтобы его признали невиновным. Суд отказался это сделать. Тогда старик отверг помилование и остался досиживать еще десять лет.

Все наши гости наперебой назвали старика сумасшедшим.

– Но он считает, что он не убивал.

– А какое кому дело, убивал он или нет? Главное, выйти на свободу.

– А принцип?

– Какие принципы в наше время? Какое мне дело, что обо мне говорят и что думают другие?

– Отказаться от свободы? Из-за чего? Из-за какого-то слова в решении суда?

– Возможно, у него острое чувство чести?

– Извините меня, он – идиот! Какая честь? Кому нужна его честь? Еще десять лет отсидеть? За что?

Все, в том числе и моя мама, сошлись на том, что старик не в своем уме и держать его надо не в тюрьме, а в психбольнице.

Один лишь Б.С. молчал, не участвовал в споре. Сосал свою трубку и смотрел исподлобья, из-под своих тяжелых набухших век в одну точку. Наконец, когда шум затих, он разлепил губы, открыл желтые прокуренные зубы с острыми клыками в нижнем ряду:

– Не знаю, смог ли бы я поступить как этот старик, которого вы дружно записали в идиоты… но если бы у меня хватило воли поступить, как он, я бы гордился собой.

Он встал с дивана и вышел из гостиной в коридор. Пол затрещал под его тяжелыми шагами. Я сорвалась с места, побежала за ним, догнала и повисла на его руке с вытатуированным синим якорем.

– Голубчик, Б.С., я вас люблю!

– За что? – с грустью улыбнулся он мне.

– За то, что вы так сказали!

Он потрепал меня за ухо, как щенка.

– А ты не верь словам, дурочка.

Все пытаюсь понять, что собой представляет Б.С. Из того, что о нем говорят мама и наши гости. Из того, что он сам рассказывает о себе. А рассказчик он отличный. Все видишь. Как в кино. Не будь он врачом, из него бы неплохой писатель получился. А чем ему мешает то, что он врач? Антон Павлович Чехов был врачом и одновременно великим русским писателем.

Кроме того, у меня у самой есть глаза. И я довольно наблюдательная. Вижу больше, чем положено в моем возрасте. Как говорила бабушка Соня в Москве. Господи, как они там, мои славные старики? Небось, совсем извелись одни, без меня? За Б.С. я наблюдаю в оба глаза. И не беспристрастно. Интересная личность! Калоритная! Как говорил дедушка Сема. Он путал два слова: колоритность и калорийность, и называл булочки «калоритными».

Из всех наших знакомых эмигрантов Б.С. был взаправдашним диссидентом у себя в Ленинграде и отсидел за сионизм два года в тюрьме. Его выпустили после протестов мировой общественности (еврейской и медицинской, что, впрочем, одно и тоже). Портреты Б.С., а он на этих портретах хорош, как голливудский актер, печатались в газетах всего мира. У него в письменном столе валяется куча таких газет на разных языках.

Другой бы на его месте с лязгом стриг купоны со своей мировой славы и уж заставил бы раскошелиться мировое еврейство на приличную жизнь для своего национального героя. А он расплевался со всеми своими покровителями, послал к черту Израиль и ругает его на всех углах, наживая себе недоброжелателей на каждом шагу. Сидит в Нью-Йорке без гроша в кармане и зубрит американские учебники, чтоб во второй раз в жизни сдать экзамен на врача. С политикой дел никаких иметь не желает, считая всех политиков жуликами и трепачами. И спорит о политике только дома, в своем кругу. И то насмешливо, от скуки.

Он – настоящий моряк. По характеру и по повадкам. В молодости был драчуном – на скулах и над бровью следы от шрамов. Кулак у него и сейчас большой и страшноватый. С синей татуировкой: якорь, опоясанный цепью. Говорит, по блажи позволил своим дружкам-собутыльникам выколоть ему эту гадость. А мне его татуировка нравится. Ему это к лицу.

Я люблю, тихо пристроившись в уголке, наблюдать за Б.С., когда он рассказывает, громко, смеясь и размахивая своими большими ручищами. И я представляю его на корабле, благо портрет его в морской форме выставлен на мамином ночном столике, как он расхаживает, куря трубку, по палубе и смотрит на пустынный горизонт. Рыболовные траулеры уходят из советских портов в Атлантический океан на четыре месяца, и четыре месяца кругом вода и вода, смертельно надоевшие крикливые чайки в сыром воздухе, и не менее приевшиеся рожи своих сотоварищей по экипажу.

Четыре месяца они не видят земли. А если видят, то издали. Ни под каким предлогом советским морякам не разрешается сходить на чужой берег, чтоб хотя бы немножко поразмять ноги на прочной земле после качающейся палубы. Даже тяжело заболевших нельзя сдать в иностранный госпиталь.

Причина ясная. – советская власть не доверяет своим людям. А вдруг сбежит морячок? Не захочет вернуться на свой заржавленный, провонявший рыбой корабль, попросит у иностранных властей политического убежища.

Поэтому-то на самом большом корабле флотилии – плавбазе, куда все траулеры свозят пойманную сельдь, и сидит врач-хирург, бедненький Б.С., и режет и потрошит морячков на качающемся от шторма операционном столе. Удаляет аппендициты, вырезает кишки с язвами, ампутирует руки и ноги или же пришивает на место почти оторванные конечности. Хирург – благородная профессия. Это человек, который своими чудодейственными руками вырывает других людей из лап смерти. А уж морской хирург – вдвойне кудесник. Не зря о Б.С. слава, что у него – золотые руки.

– И серебряные пальчики, – насмешливо добавляет он, когда его нахваливают бывшие земляки по Ленинграду.

Ему в Америке, пока не сдаст экзамены, работать не дают, а у хирурга, как у музыканта, без постоянной практики пальцы теряют нужные качества.

– Пойду в дворники. Моими руками скоро не скальпель держать, а только лопату.

И зло смеется, щеря желтые прокуренные зубы с острыми клыками. А глаза остаются ледяными под косо нависшими веками.

С его характером ему на роду было написано рано или поздно расплеваться с советской властью и попасть в диссиденты. Еще задолго до того, как евреям нехотя стали позволять покинуть Россию, он вынашивал мысль совершить побег с корабля в каком-нибудь иностранном порту. А оттуда добраться до Израиля.

Но у него висел свинцовый груз на ногах. Жена и маленький ребенок, оставшиеся в Ленинграде заложниками. Соверши он побег, ему бы их никогда больше не видать.

Был случай, когда представилась реальная возможность сбежать. Их судно из-за густого тумана застряло в узком проливе между Данией и Швецией и стало на якорь, чтоб избежать аварии. До датского берега можно было легко добраться вплавь – метров двести, не больше. Оттуда, из невидимого в тумане Копенгагена, доносилась музыка, гудки автомобилей, и даже человеческие голоса можно было различить.