Последние дни Сталина - Рубинштейн Джошуа

На следующий день, отдавая свою дань уважения Сталину, в очередь у Кремля выстроились дипломаты. Китайскую делегацию пропустили перед дуайеном дипломатического корпуса, которым традиционно считался старший по времени аккредитования представитель иностранного посольства, в данном случае это был посол Швеции. Тот заявил протест, вынудив Советы признать его статус. В течение трех дней у гроба побывало множество партийных работников, чиновников республиканского уровня, профсоюзных руководителей, художников и писателей. Сменяя друг друга, они стояли молчаливым почетным караулом. Мрачная торжественность похоронной церемонии резко контрастировала с хаосом и эмоциями на улицах. Илья Эренбург жил на улице Горького. В любое другое время оттуда было легко пешком дойти до Красной площади и Дома Союзов. Но теперь, чтобы выйти из здания, «нужно было разрешение офицера милиции, долгие объяснения, документы. Огромные грузовики преграждали путь, и, если офицер разрешал, я взбирался на грузовик, спрыгивал с него, а через пятьдесят шагов меня останавливали, и все начиналось сначала». На улице он видел множество людей в слезах. «Порой раздавались крики: люди рвались к Колонному залу»[208].

Для сдерживания толп власти предприняли чрезвычайные меры, превратив «центр Москвы в некое подобие цитадели, внутри которой не происходило ничего, кроме траура по Сталину», писал Солсбери[209]. В Правде писатель-фронтовик Алексей Сурков рассказывал, как «три дня подряд, не иссякая ни утром, ни вечером, извиваясь по улицам Москвы, текла и текла живая река народной любви и скорби, вливаясь в Колонный зал»[210]. Солсбери был поражен тем, насколько умело власти «временно изъяли из обращения» центральные улицы и площади столицы, разместив на них в шахматном порядке грузовики, а позднее и танки и тем самым блокируя основные транспортные артерии[211].

Но все эти меры, направленные на поддержание порядка, не смогли предотвратить трагедии, случившейся из-за скопления огромных человеческих масс, а возможно, они даже поспособствовали ей. Поэт Евгений Евтушенко, как и множество его соотечественников, был на улицах Москвы и лично наблюдал панику. Он писал:

Я был тогда в толпе на Трубной площади. Дыхание десятков тысяч прижатых к друг другу людей, поднимавшееся над толпой белым облаком, было настолько плотным, что на нем отражались и покачивались тени голых мартовских деревьев. Это было жуткое, фантастическое зрелище. Люди, вливавшиеся сзади в этот поток, напирали и напирали. Толпа превратилась в страшный водоворот. Я увидел, что меня несет на столб светофора. Столб светофора неумолимо двигался на меня. Вдруг я увидел, как толпа прижала к столбу маленькую девушку. Ее лицо исказилось отчаянным криком, которого не было слышно в общих криках и стонах. Меня притиснуло движением к этой девушке, и вдруг я не услышал, а телом почувствовал, как хрустят ее хрупкие кости, разламываемые о светофор. Я закрыл глаза от ужаса, не в состоянии видеть ее безумно выкаченные детские голубые глаза. И меня пронесло мимо. Когда я открыл глаза, девушки уже не было видно. Ее, наверно, подмяла под себя толпа. Прижатый к светофору, корчился какой-то другой человек, простирая руки, как на распятии. Вдруг я почувствовал, что иду по мягкому. Это было человеческое тело. Я поджал ноги, и так меня понесла толпа. Я долго боялся опустить ноги. Толпа все сжималась и сжималась. Меня спас лишь мой рост. Люди маленького роста задыхались и погибали. Мы были сдавлены с одной стороны стенами зданий, с другой стороны — поставленными в ряд военными грузовиками.

Евтушенко и другие просили солдат убрать грузовики, ведь об их стальные борта люди разбивали себе головы, но солдаты отказывались. У них не было таких указаний. «И в этот момент я подумал о том человеке, которого мы хоронили, впервые с ненавистью. Он не мог быть не виноват в этом. И именно это „указаний нет!“ и породило кровавый хаос на его похоронах». Евтушенко не стал пробираться к Колонному залу, а вернулся домой, полагая, что, несмотря ни на что, ему все же удалось увидеть Сталина. «Потому что все произошедшее — это и был Сталин»[212]. Для Евтушенко было вполне естественно придать случившемуся символическое значение и связать некомпетентность властей и их неспособность предвидеть неконтролируемое поведение таких больших масс взволнованных людей с личным наследием Сталина.

Оказавшийся свидетелем давки на московских улицах писатель Андрей Синявский, который в 1953 году был еще студентом, испытал похожие чувства. «Мертвец, обнаружилось, продолжает кусаться, — писал он в своем автобиографическом романе „Спокойной ночи“. — Ведь это же надо так умудриться умереть, чтобы забрать себе в жертву жирный кусок паствы, организовать заклание во славу горестного своего ухода от нас, в достойное увенчание царствования! Как тело святого обставлено чудесами, так Сталин свое гробовое ложе окружил смертоубийством. Я не мог не восхищаться. История обретала законченность». Синявский с приятелем, кружа по улицам Москвы и наблюдая за происходящим, отказались от попыток во что бы то ни стало проникнуть в Колонный зал. «Лицезреть Кесаря не входило в планы»[213].

Бурные события того дня не обошли стороной и семью Никиты Хрущева. Его сын-подросток Сергей с друзьями-студентами пытался подобраться ближе к Дому Союзов. Попав в людской водоворот, они так и не достигли своей цели, и большую часть дня 6 марта, а также всю последующую ночь до самого утра их носило в толпе от одного квартала к другому. В конце концов они, как и Евтушенко, оказались на Трубной площади. Но плотные массы людей помешали Сергею и его друзьям протиснуться ближе. Он не мог ничего сообщить родителям, и они не знали о его местонахождении. После того как по городу поползли слухи о человеческих жертвах, его отец начал обзванивать отделения милиции и морги, пытаясь выяснить судьбу сына. Наконец, в субботу утром, 7 марта, тот вернулся домой[214]. В ночь накануне похорон «санитарные машины, милиция и войска развозили изуродованные тела по больницам и моргам», писал Дмитрий Шепилов[215]. Никто не может сказать, сколько людей погибло на улицах Москвы за те несколько дней, пока длился траур. Жертвы исчислялись сотнями, а, возможно, и тысячами. Как писал Синявский, «дай ему волю, он всех бы с собою унес»[216]. Никита Хрущев придерживался иного мнения. После своего прихода к власти он неоднократно по разным поводам заявлял, что в давке и панике погибло 109 человек (и еще какое-то количество людей погибло в Ленинграде и Тбилиси, где также собрались большие толпы)[217].

Непрекращающийся поток людей в направлении Красной площади имел еще одно непредвиденное последствие. В один день со Сталиным умер композитор Сергей Прокофьев. Признанный одним из лучших композиторов столетия, Прокофьев последние годы жизни провел в опале. Партийные чиновники дважды критиковали его произведения за так называемые «формалистские» тенденции. Прокофьев страдал от высокого давления, поэтому предполагается, что он, как и Сталин, стал жертвой кровоизлияния в мозг, случившегося вечером 5 марта, меньше чем за час до смерти самого Сталина.

Прокофьев умер, находясь в квартире своего тестя недалеко от Красной площади, но улицы были настолько запружены народом, что было очень трудно организовать вынос тела. Похороны должны были состояться в субботу 7 марта в Доме композиторов, но автобус не мог подъехать к дому. Шесть студентов вызвались нести гроб. Они двинулись по боковой улице, которая шла параллельно главной артерии, запруженной людьми. Им потребовалось пять часов, чтобы преодолеть расстояние в два километра, «иногда опуская свою печальную ношу на мерзлый тротуар, чтобы отдохнуть»[218].