Изгнанник самовольный - Юрий Дружников

Байрон участвовал в революции в Италии, затем в Греции, отдав на это все свое состояние, а Пушкин (при всех его благих намерениях) продувал свое состояние в карты. Не столько поступки, сколько дух Байрона, его литературное мастерство увлекало Пушкина. Он стремился сорвать плоды с веток, до которых он, будучи на цепи, дотянуться не мог.

После смерти Байрона Александр Тургенев писал князю Вяземскому: "Смерть его в виду всей возрождающейся Греции, конечно, завидная и поэтическая. Пушкин, верно, схватит момент и воспользуется случаем". Вопросы байронизма Пушкина в те времена обсуждались более подробно и открыто, чем после канонизации поэта в советское время. Но оказалось, что собственные переживания были для Пушкина важнее беды мировой литературы, и русский поэт пишет нечто чудовищное: "Тебе грустно по Байроне,- отвечает он Вяземскому,- а я так рад его смерти, как высокому предмету для поэзии". Не хочется думать, что здесь примешивалась еще и сальериевская зависть.

В жизненных поступках Пушкин просто не дозрел до самоотречения Байрона. На практике у него ничего не выходило, и может, это унижало его? Что же касается влияния, то немало страниц написано о байронизме Пушкина. В большинстве из них одно и то же: "подпал" - "освободился". Одна часть пушкинистов утверждает, что лишь "южный" период был у Пушкина "байроническим". Другие - что освобождение из-под влияния Байрона было результатом увлечения Гете, когда Пушкин, читая "Фауста", из мятежника превращался в философа, из романтика в реалиста. А в жизни он превращался из оптимиста в скептика.

На самом деле, нам кажется, влияние это осталось в произведениях навсегда. Байронизм Пушкина проявился не в том, что "Братья-разбойники" навеяны "Шильонским узником", а "Евгений Онегин", начатый тут, в Кишиневе, 9 мая 1823 года,- подражание шутливой повести Байрона "Беппо" и затем "Паломничеству Чайльд-Гарольда". Думается, Пушкин сперва был байронистом-романтиком, а потом стал байронистом-скептиком, так и не выйдя из-под тени великого европейца. Пушкин призывал и других поэтов писать байроническую поэзию, ибо она "мрачная, богатырская, сильная".

Байронизм - не этап, но вся жизнь Пушкина. В заимствованиях этих нет ничего унижающего ни его как поэта, ни зеленую тогда русскую литературу. Когда писатель из отсталой страны приобщает своего читателя к достижениям более высоких цивилизаций, это трудная и вполне благородная задача.

Хотя Пушкин и строил для себя условный мир, который позволял ему выжить в условиях ссылки, жизненные обстоятельства то и дело напоминали ему о себе. Невольно он сравнивал свою судьбу с судьбами друзей. Один за другим они отъезжали за границу, он же томился здесь. Правда, теперь к нему прибавился еще один поэт - Павел Катенин. Знали ли власти, что Катенин принадлежит к тайному Союзу Спасения, одной из ветвей организации Военного общества декабристов, готовившихся к перевороту? Похоже, что нет, ибо вызван он был к тому же генерал-губернатору Милорадовичу и выслан на десять лет "за шиканье артистке Семеновой".

Катенин писал лояльные вещи, стало быть, сослан был не за стихи. А за что же? За фрондерство? Ни возвратиться из ссылки, ни выехать за границу Катенин не рвался. Он вскоре был прощен, но из собственного имения уезжать в столицы не захотел и Пушкина уговаривал не нервничать.

Впрочем, Катенин был, кажется, единственным исключением. До Пушкина то и дело доходят сведения об отъездах. Уехал историк, библиофил и писатель Александр Чертков. Пробыв два года в Австрии, Швейцарии и Италии, он собрал обширную библиотеку книг о России на многих языках. В Кишиневе подал в отставку бригадный командир Павел Пущин. Сбросив мундир с генеральскими эполетами, он собрался в Париж. "Что Вильгельм? есть ли о нем известия?" спрашивал Пушкин о Кюхельбекере и радовался за приятеля, который набирался впечатлений, гуляя по Европе. Беспокоится Пушкин за Батюшкова, который психически заболел в Италии. И, наконец, слухи о Чаадаеве - последний удар. Как пишет Пушкин, "мне его жаль из эгоизма". Это означает, скорей всего, что он примеривает его судьбу на себя, и себя ему становится жаль. А три года спустя, вспоминая начало их дружбы, Пушкин отметит:

На сих развалинах свершилось

Святое дружбы торжество.

И тут же добавит:

Давно ль с восторгом молодым

Я мыслил имя роковое

Предать развалинам иным.

Это стихотворение написано в 1824 году, скорей всего, уже в Михайловском. Как видим, началась дружба "на сих развалинах", а продолжение ее мыслилось посвятить "развалинам иным".

Потом Чаадаев скажет: "Пушкин гордился моею дружбой; он говорил, что я спас от погибели его и его чувства, что я воспламенял в нем любовь к высокому...". Пушкин же в кишиневском дневнике 18 июля 1821 года записывал о нем: "Твоя дружба мне заменила счастье, одного тебя может любить холодная душа моя". Это было редкое сродство душ, сохранившееся до смерти обоих писателей.

До знакомства с Пушкиным Чаадаев прошел с русскими войсками по Европе до Парижа. А в 1820 году, посланный с расследованием в Семеновский полк, где он служил раньше, Чаадаев в докладе царю сообщил о своих виноватых товарищах. За преданность ему предложили пост флигель-адъютанта императора, он, однако, отказался и вышел в отставку. Власти перехватили его письмо, в котором он писал, что в России жить невозможно. Чаадаев начинает распродавать свою огромную библиотеку и решает уехать из России навсегда. Выбраться ему удается без особых усилий. Можно понять пушкинскую "жалость из эгоизма": друзья не раз еще до ссылки Пушкина строили планы и предпринимали усилия, чтобы выехать, но теперь это удалось одному Петру Яковлевичу. Пушкин остается на привязи.

Чаадаев писал: "И сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб! Вот заколдованный круг, в нем все мы гибнем, бессильные выйти из него. Вот проклятая действительность, о нее мы все разбиваемся. Вот что превращает у нас в ничто самые благородные усилия, самые великодушные порывы. Вот что парализует волю всех нас, вот что пятнает все наши добродетели...".

Как всегда у Пушкина, обида, унизительность положения сперва проявляются внешне: в раздражительности, злобе, то и дело возникающей ярости, для большинства его знакомых немотивированной. Он и сам писал о себе, что он бессарабский, а потом - бес арабский. В официальном пушкиноведении причину пушкинской ярости и негативизма принято объяснять социальными причинами. Непрерывно возникающие конфликты, в которых поэт защищает свое достоинство, источники объясняют тем, что Пушкин был беден, был не офицером, а штатским с маленькой должностью коллежского секретаря. Он не мог сносно существовать, самолюбие великого поэта страдало.

К сожалению, конфликты подчас провоцировал он сам. Из-за спора, какой танец исполнять, Пушкин вызывает на дуэль командира егерского полка. После примирения в ресторане Пушкин грозится вызвать на дуэль каждого, кто плохо отзовется об этом командире. В дневнике князя Павла Долгорукова читаем: Пушкин "всегда готов у наместника, на улице, на площади, всякому на свете доказать, что тот подлец, кто не желает перемены правительства в России. Любимый разговор его основан на ругательствах и насмешках, и самая даже любезность стягивается в ироническую улыбку".

За обедом у Инзова кто-то называет Пушкина молокососом, а Пушкин того винососом - и снова вызов на дуэль. Инзов то и дело вынужден запирать Пушкина дома. Пушкин ходит с тяжелой железной палкой, всегда готовый к драке. И если что-то не по нему, начинает драться не медля. Он спорит со всеми и готов, едва аргументы иссякнут, влепить пощечину. В письмах его друзей то и дело мелькают сообщения о том, что Пушкин ударил в рожу одного боярина или дрался на пистолетах, рапирах, а если избить или ранить не удается, драка или дуэль возобновляются в последующие дни. Он желчен и ненавидит весь свет.

Он всегда один против всех. Даже в общественных делах - поучает он Вяземского - лучше действовать в одиночку. Вяземский предлагал подать коллективную жалобу на цензуру, и Пушкин его отговаривает, что это почтут за бунт. Нет, сражаться с правительством он не хочет. Но обида и унижение остаются и после дуэлей, в которых он рискует жизнью. Оскорбленный ум воспринимает все более остро.

И, может быть, главный итог кишиневской жизни - приход Пушкина (как и Чаадаева) к осознанию порочности не отдельных проявлений власти или жизни в этой стране, но страны в целом. Как всегда, это тоже происходит в крайних выражениях, с обобщениями, далеко перекрывающими непосредственный повод.

В Европе горит политический костер, а здесь вялое тление жизни, и это удручает поэта. Павел Долгоруков, кишиневский чиновник, вспоминает, что он заходил к Пушкину и тот "жалуется на болезнь, а я думаю, что его мучает одна скука. На столе много книг, но все это не заменит милую - неоцененную свободу". Отметим про себя это "жалуется на болезнь", хотя он вполне здоров. А пока приглядимся к его настроениям.