Сумасбродка - Юзеф Крашевский

Хаос, царивший в доме, превосходил всякое понимание. Денег не было совсем, последние Зоня истратила на похороны ребенка и могильный камень. Торговцы, которым давно не платили, не хотели отпускать в кредит. Прежде всего надо было снабдить служанку деньгами и отправить ее в город за покупками.

Мадзя, велев ей поторопиться, сама тут же взялась приводить в порядок невероятно запущенную квартиру. Зоня, поглядывая то на нее, то на чепчик, который не выпускала из рук, пожимала плечами.

Между делом Мадзя время от времени вставляла слово о доме в Замилове, о своих опекунах, упомянула и об Эваристе, который должен был вскоре приехать.

— А, Эварист, — подхватила Зоня усмехнувшись. — Стоило мне захотеть, он стал бы и моим опекуном, он ведь был влюблен в меня, как многие другие… Ах, эта их любовь, — прибавила она, — да и он не лучше других. Думал, что легко вскружит мне голову.

Мадзя, которой ничего подобного не приходило в голову, густо покраснела и воскликнула с возмущением:

— Он? Эварист? Да это же благороднейший человек на свете. Если бы он был в тебя влюблен, он сказал бы об этом родителям и женился бы на тебе.

Зоня презрительно фыркнула.

— На мне! Он! Ну и парочка бы вышла, худшей не придумаешь. Святоша он, как все вы там, а я язычница и дикарка!

— Но, Зоня… — начала было сестра.

— Да, да! Я не умею ни лгать, ни притворяться, ни скрывать свои чувства и мысли, как учат вас с детства! — восклицала Зоня. — Потому я и выбрала себе человека такого же дикого, как я сама.

— Эварист любил тебя как сестру, — вставила Мадзя.

— Немножко больше, — не без гордости возразила Зоня, — он мне сам в этом признался. Среди всех этих молодых повес, что вертелись вокруг меня, он был самым сносным, но хотел он того же, что и другие, только просил иначе.

Мадзя вся задрожала, услышав эти слова.

— Эварист — благороднейший из людей! — горячо воскликнула она.

— О, ты, кажется, сама в него влюблена, — вспыхнув, прервала ее Зоня. — Смотри же, как бы его благородство не воспользовалось твоей слабостью. О, все они одинаковы!

— А тот, кого ты выбрала? — осмелилась тихо спросить Мадзя.

Зоня ответила не сразу.

— Тот?.. Не знаю… — начала она, помолчав. — Он, по крайней мере, был искренен, ничего мне не обещал… Да я ничего и не требовала. Если теперь он бросит меня, посчитает, что я ему в тягость, это не будет изменой. Я знала, на что иду.

Для бедной Мадзи весь этот разговор с сестрой был чем-то вроде пытки каленым железом. Каждое слово приводило ее в ужас, ей хотелось кричать, протестовать, но холодная язвительность Зони заткнула ей рот.

Можно себе представить, как беспокоилась пани Травцевич, сидя одна-одинешенька в заезжем доме. Ей не с кем было перекинуться словом, она опасалась за Мадзю, не знала даже, где ее искать, и так должна была просидеть до вечера.

Мадзя, проследив за приготовлением обеда, сама накрыла на стол около Зониной постели, что послужило ей предлогом для того, чтобы вынести пустую колыбель, а затем объявила Зоне, что должна сходить в заезжий дом проведать свою спутницу, но на ночь вернется ухаживать за ней.

— Ты мне совсем не нужна, и я никаких долгов благодарности брать на себя не хочу, — возразила Зоня. — Тебе тут и спать-то негде.

— А, неважно, я привыкла спать на полу… — воскликнула Мадзя, — и пока я здесь, я хочу быть с тобой. Пожалуйста, не гони меня. Впрочем, я такая же упрямая, как ты, и прогнать меня будет не легко.

С этими словами она обняла сестру, которая не могла прийти в себя от удивления, накинула на голову платок и убежала, крикнув на ходу:

— До свиданья!

Вернувшись в Киев, Эварист на следующий же день направился к дому, где жила Зоня.

Он хотел сразу осведомиться об обеих, так как беспокоился о Мадзе не меньше, чем о старшей, однако долго не решался войти, не зная, в каком застанет их виде. Тут ему подвернулась возвращавшаяся из города пани Травцевич с огромным, туго набитым мешком.

Эварист обрадовался ей безмерно, а она ему еще больше, ей уже не терпелось поскорее выговориться, выплакаться, рассказать о своих переживаниях, обо всем, что приключилось.

— Ах, сам господь бог послал нам вас во спасение, — начала бывшая носительница аристократической фамилии, отводя Эвариста в сторону и ломая руки. — Если бы вы только знали, что тут у нас делается! Чего только не терпит моя несчастная панночка от этой бедной сестры своей. Нет, богом клянусь, долго тут не проживешь, не выживешь!

Поток ее слов лился неудержимо, Эваристу оставалось лишь молча слушать.

— Эта Зоня, дорогой пан Эварист, это ведь ужас что такое! И не девушка, и не замужняя, и ни во что не верит, и надо всем смеется, и говорит такие вещи, смилуйся над ней, боже, что у меня, старухи, волосы на голове встают дыбом, а бедная панночка сгорает от стыда, а та знай себе кощунствует, ни упросить ее, ни рта ей не заткнуть. Как назло!

Наша панночка, говорю вам, пан Эварист, это святая, у нее ангельское терпение, последнюю рубашку готова с себя снять, лишь бы облегчить той ее судьбину. Застали мы ее всю в долгах, почти без хлеба, тысяча с лишним злотых уже ухнуло, фью-у… а конца не видно!

И что меня беспокоит больше всего: когда мы домой-то вернемся? Как подумаю, прямо нож в сердце. Ведь я, признаться, и бельишком не запаслась на такие сроки, а уж что там с моими цыплятами, один бог ведает. Их всех, должно быть, ястреб похватал. Что ж, божья воля. Ничего не поделаешь.

— Как чувствует себя больная? — спросил Эварист.

— Мы застали ее в постели, она еще оплакивала ребенка, которого потеряла… Просто счастье, что бог взял младенчика к себе, хотя, по чести, не знаю, окрестили ли его… Теперь она уже на ногах, встала, ходит, но выглядит ужасно. Ждет известий от своего, ну, от жениха, что ли, хотя, между нами, это вилами по воде писано. Уехал от нее, бросил, сказал, куда-то на Жмудь, к семье торопится, а поди его там найди и спроси с него.

Старуха покачала головой.

— Чего уж там, погибшая душа. Если б они и хотели, благодетели наши, взять ее к себе в Замилов, что с ней там делать? Язык у нее — не дай бог, и как начнет плести неприличности, прямо волосы дыбом, волосы дыбом!

— Мадзя у нее? — спросил Эварист.

— Не оставляет ее ни на минуту, золотое сердце у этой девушки. Но что толку? Наслушается всякой ереси, только уши вянут, а ту и так не переделаешь. Мне тут рядом сняли комнатенку, а Мадзя днюет и ночует у той, и конца этому не видно. Я уже несколько раз спрашивала, а она знай свое твердит: «Как же я могу ее бросить?» Пусть бы уж этот приехал, жених-то, да где там, дождешься ли его и когда?

Кто знает, сколько еще жалоб было в запасе у словоохотливой вдовы, но Эварист, тяжело ступая, уже поднимался на верхний этаж. Тихо было в квартире, когда он вошел, Мадзя, с чулком в руках, сидела, опустив глаза, в первой комнате у окна, а во второй, за столиком, заваленным бумагами и книгами, он обнаружил Зоню, которая, опустив голову на руки, утопавшие в ее кудрях, читала или, может быть, размышляла над раскрытой книгой.

Увидев Эвариста, Мадзя с легким вскриком подбежала к нему; все, по чему она тут тосковала, любимый Замилов, это спокойное гнездо, из которого выгнала девушку буря, вдруг встал перед ее глазами.

Зоня, чье прекрасное лицо, бледное, со свежими следами страданий, показалось Эваристу еще более привлекательным, тоже медленно поднялась со своего места. Слабый, еле заметный румянец на мгновение окрасил ее щеки, она оттолкнула книжку и направилась в первую комнату, где дрожавшая от радости и волнения сестра уже засыпала Эвариста вопросами. Холодно и как-то надменно поздоровавшись, Зоня указала на Мадзю.

— Очень хорошо, что вы приехали, — сказала она, — это бедное существо примчалось сюда на помощь сестре, которой ничем нельзя помочь, и тратит свои силы впустую. Сожалею об этой напрасной жертве, да я и не заслужила ее, потому что сама была бы к ней не способна…

— Какая такая жертва, — запротестовала Мадзя, не давая ей договорить, — мои усилия служить тебе стократно вознаграждены тем удовольствием, с каким я это делаю.

Зоня иронически рассмеялась в ответ, а затем живо обратилась к Эваристу:

— Непонятная, вещь! Я написала Теофилу, наверно, десять писем — никакого ответа. Не знаю, что и думать. Может быть, он решил, что расквитался со мною за пулю и пора искать счастья в другом месте.

И, нахмурив брови, прибавила с горечью:

— Все может быть! Но нет, нет, — тут же одернула она себя, — я несправедлива! Это простая открытая натура, он бы тогда не обещал мне вернуться, я его ни к чему не принуждала… Он сам дал мне слово, добровольно.

— Письма могли затеряться, — вставил Эварист.

— Нет, — возразила Зоня. — Хоть одно-то должно было дойти. Уезжая, он был не совсем здоров, но он сильный, он врач. И почувствовал бы, если б это было что-то серьезное… Не знаю!