По ту сторону фронта - Антон Бринский

— Это и каждый сварит! — смеется Гавриков. — А ты свари суп, как солдат варил, из топора, чтобы наваристо получилось и чтобы сыт был.

— Он к топору-то сала добавил.

— А не хотите ли драчеников? — вмешивается в разговор молчаливый обычно Куликов. Он явно иронизирует.

— Драчеников?

— Ну да — драчеников. Они липкие, а на зубах хрустят.

— Это только у тебя они липкие, потому что ты стряпать не умеешь. А помнишь тетку Матрену? Как она нас учила? Как у нее получалось? Пальчики оближешь!

— А помните, как нас в Гурце угощали?.. Картошка жареная, картошка пареная, картошка вареная, картошка толченая, картошка с молоком, картошка с огурцом… Как еще? Ну, картофельные клецки. Ну, драченики…

— Насчитал!.. Нет, а ты моих драчеников хочешь? Вот ты, голодный. Хочешь?

— Твоих? Да все равно бы и твоих. На все согласен.

Да, все равно можно бы было поесть и куликовских драчеников. И я бы согласился. И даже с удовольствием… Продолжая слушать, разговор, я отдаюсь своим мыслям… Драченики. Это оладьи из сырой натертой картошки. Чего проще? И у белорусских крестьян они получаются на славу. А у нас, у того же Куликова, клёклые, липкие. Сытому, кто не знал голодовки, наши самодельные драченики и в рот не полезут. Никто из наших ребят не позарился бы на них в мирное время, и я бы сам первый отвернул нос. Помню… Как неожиданно приходят такие вещи на память!.. Давно, когда мы с Нюсей были еще молодоженами (представьте, комсомольскую семью и комсомольское домашнее хозяйство середины двадцатых годов), мне захотелось оладьев. Нюся пекла их. Но ведь она, рано потерявшая родителей, воспитывалась в детдоме, и никаких хозяйственных навыков у нее не было. Оладьи, слишком густо замешанные, слишком толстые, не пеклись, а только румянились и подгорали снаружи. Раскусишь хрустящую корочку, а под ней жидкое тесто, липнущее к зубам, — ну точь-в-точь куликовские драченики!.. Я вернулся из райкома усталый и, должно быть, чем-то раздраженный, попробовал один, попробовал другой и в досаде швырнул на пол: «Все у тебя сырое!» Этакая мальчишеская запальчивость! Бросил, обозлился, а потом, когда обернулся, мне в самую душу глянули широко открытые, полные слез Нюсины глаза. Спохватился. Как я мог! Давай извиняться. Скоро все позабылось. Но она уже произошла, первая семейная сцена! Глупая, ненужная, смешная. Какие мы тогда были!.. Из-за дрянных оладьев!.. А ведь они все-таки не хуже были теперешних драчеников… Вспоминает ли Нюся такие вещи? Где уж там! Если она и жива, не до воспоминаний ей с тремя детьми на руках. Нелегко, наверно, приходится… Да и живы ли они?

…Разговор все еще продолжался, вдруг прибежал боец:

— Связной от Сергея!

— Наконец-то!.. Где он?

— Там у нас.

На опушке, в голых кустах орешника, густо осыпанных инеем, ждал меня младший сын Соколовской, добравшийся до нас под видом рыбака.

— Товарищ комиссар, Сергей просил вас прийти сегодня вечером. Есть важное сообщение.

— А немцев в деревне нет?

— Немцы ушли.

Подробно расспросив связного, я отпустил его и решил идти.

Холодный и яркий зимний закат давно уже горел на западе. Лес становился черным, снег синим.

Мы вышли из лесу целой группой. Я захватил с собой Куликова, Сураева и Немова. Дело в том, что, кроме Сергея, мы должны были встретиться еще с Иваном Ляхом — нашим верным помощником, у которого были приготовлены для нас боеприпасы и сведения из Орши, куда мы его посылали. До самой околицы провожала нас группа Василия Кащинского, выходившая в эту ночь на задание. Уверенный в безопасности, я даже свой автомат отдал Кащинскому, а сам остался с одним пистолетом.

Закат догорел, когда мы добрались до Симоновичей. Под ясной луной снег стал еще белее, а тени еще черней. На улице ни души. По полицейским правилам, предписанным немцами, жители деревень могли выходить из дому с восьми часов утра до шести вечера — ни раньше, ни позже. Мы уже привыкли к этому, и тишина показалась нам обычной, не вызвала каких-либо подозрений. Только ветер с озера свистел, переметая дорогу, да снег поскрипывал под сапогами.

Мы вовсе не были беспечны: прежде чем идти к Соколовским, заглянули в одну хату, к надежным людям, потом в другую и убедились, что немцы действительно ушли.

Сураев и Куликов свернули на противоположную сторону улицы, к Ивану Ляху, а мы с Немовым направились к Соколовским. В калитке встретил тот же мальчишка.

— Заходите.

— Сергей дома?

— Дома.

Вошли в хату. Сергей ждал нас и поднялся навстречу.

— Садитесь, товарищ комиссар.

Он старательно улыбался, но улыбка получалась какая-то кривая, растерянная, ненастоящая. Я подумал: «Конечно, он чувствует себя виноватым. И вовсе ему не хочется улыбаться. Сейчас он начнет врать и оправдываться». А вслух сказал:

— Почему вы не явились, когда было указано?

Сергей молчал, должно быть, ему нечего было сказать. А в хату между тем протиснулись следом за нами Куликов и Сураев: у Ляхов уже спали, и им не хотелось беспокоить семью, в которой было много маленьких детей. Но здесь, у Соколовских, они не успели даже поздороваться. Неожиданно для всех нас, словно в ответ на мой вопрос, зазвенели и посыпались разбитые стекла, взвизгнули пули: по всем окнам сразу полоснули немецкие пулеметы и автоматы.

В таких случаях нельзя теряться, медлить. Трудно передать, что пронеслось в эти секунды у меня в голове, но скорее всего это была мысль: «Прочь из этой мышеловки!»

— За мной! — крикнул я и выскочил из дому.

Снова — ясный лунный свет и белые сугробы. Пули посвистывают и здесь. Выйти из ворот и думать нечего, да и во дворе оставаться нельзя.

— Давайте в сарай, — торопливо сказал Сергей, — а потом на огороды.

В сарае был полумрак. Только сквозь незаконопаченные щели просвечивал лунный свет да видны были вспышки выстрелов и отблеск трассирующих пуль.

— Все тут? Целы? — спросил я, выглядывая во двор и сжимая в руке выхваченный на бегу пистолет.

— Целы, — ответил Куликов.

— Батюшки! — вдруг вспомнил Сергей. — А у меня автомат на чердаке и пистолет, и пара гранат. Придется возвращаться.

— Иди.

— А вы, товарищ комиссар, напишите записочку Бате. Я ее через Нину передам.

На первой попавшейся бумажке (кажется, это была наша партизанская листовка) при свете, падавшем в щель неплотно притворенной двери, я написал:

«Батя, мы окружены. Бьемся до последнего патрона. Живыми не сдадимся. Честно умрем за Родину. Отомстите за нас».

Куликов записал свой адрес и тоже передал Сергею: кто останется жив, должен сообщить его родным.

Сергей взял бумажку и выскочил из сарая, но на середине двора вдруг изменил направление и побежал к воротам крича: