Черный - Ричард Райт

Поездки были тяжелые. Где поездом, где автобусом, где на телеге ехали мы с утра до ночи, от лачуги к лачуге, от плантации к плантации. Я заполнял бланки заявлений, и веки у меня смыкались от усталости. Передо мной была голая, неприкрашенная правда негритянской жизни, и я ненавидел ее; люди были похожи друг на друга, их жилища одинаковы, их фермы неотличимы одна от другой. По воскресеньям брат Мэнс отправлялся в ближайшую деревенскую церковь и произносил рекламную речь, облеченную в форму проповеди, прихлопывал в ладоши, сплевывал на пол для выразительности, притопывал ногой в такт своим фразам, и все это завораживало издольщиков. После представления пьяная толпа стекалась к брату Мэнсу, и я заполнял столько заявлений, что у меня немели пальцы.

Домой я возвращался с полним карманом денег, но они тут же исчезали, не облегчая нашей беспросветной нужды. Мать гордилась мною, даже тетя Эдди ненадолго смягчилась. Бабушка считала, что со мной произошло чудесное превращение, и даже простила некоторые из моих грехов, ибо, по ее мнению, успех мог сопутствовать лишь добродетели, грех же карался неудачей. Однако зимой бог призвал брата Мэнса к себе, и, так как страховая компания не желала иметь своим агентом подростка, мой статус стал мирским; святое семейство по-прежнему тяготилось заблудшим отпрыском, который вопреки всему продолжал погрязать во грехе.

Кончились каникулы, я пошел в седьмой класс. Голодал все так же, но, видно, правда, что не хлебом единым жив человек. Наверное, солнце, свежий воздух и зелень поддерживали во мне жизнь. По вечерам я читал в своей комнате, до меня вдруг доносился запах жареного мяса из соседского дома, и я думал, господи, неужели кто-то ест мяса вдоволь? Я предавался безудержным мечтам, представлял себе, что живу в семье, где мясо подают на стол несколько раз в день; потом проникался отвращением к этим грезам, вставал и закрывал окно, чтобы запахи меня не мучили.

Однажды утром, спустившись в столовую съесть тарелку каши со свиным салом, я почувствовал, что приключилась беда. Дедушки, как обычно, за столом не было, он всегда ел в своей комнате. Бабушка кивнула, разрешая мне сесть, я сел и низко опустил голову. Взглядывая исподлобья, я видел напряженное лицо матери, тетя Эдди сидела, закрыв глаза, нахмурив лоб, губы ее дрожали, бабушка закрыла лицо руками. Я хотел спросить, что случилось, но знал, что мне не ответят.

Бабушка стала молиться, прося у Господа благословения для каждого из нас и моля Его руководить нами, если на то будет Его воля, и затем сообщила Ему, что в это ясное утро ее бедного мужа поразил недуг, и просила Бога, если на то будет Его воля, исцелить его. Так я узнал о болезни дедушки. Я часто узнавал о различных событиях нашей жизни — будь то смерть, рождение, предстоящий визит, происшествие по соседству, в церкви или у кого-нибудь из родственников — из содержательных бабушкиных молитв за завтраком и за обедом.

Дедушка был высокий, худой, темнокожий, с широким лицом, белоснежными зубами и шапкой седых волос. Когда он сердился, зубы его оскаливались эту привычку, по словам бабушки, он приобрел во время Гражданской войны, и он сжимал кулаки с такой силой, что набухали вены. Смеялся он редко и при этом точно так же оскаливал зубы, только кулаки не сжимал. У него был острый перочинный ножик, к которому мне было запрещено прикасаться, и он долгие часы сидел на солнце, строгал что-нибудь, насвистывая или напевая.

Я часто пытался расспрашивать его о Гражданской войне, о том, как он воевал, не страшно ли ему было, видел ли он Линкольна, но он никогда ничего не рассказывал.

— Отстань, чего пристаешь. — Только и можно было от него добиться.

От бабушки я узнал — уже подростком, — что во время Гражданской войны он был ранен, но так и не получил пенсии по инвалидности и всю жизнь лелеял эту обиду. Я никогда не слышал, чтобы он говорил о белых; думаю, он так их ненавидел, что не мог даже говорить о них. Когда его увольняли из армии, он пошел к белому офицеру, чтобы тот помог ему заполнить нужные бумаги. Заполняя документы, белый офицер неправильно написал фамилию дедушки — Ричард Уинсон вместо Ричард Уилсон. Возможно, виной тут был южный акцент и неграмотность дедушки. Ходили слухи, что белый офицер был швед и плохо знал английский. Другие же говорили, что офицер был южанин и нарочно испортил дедушкины документы. Так или иначе, дедушка только через много лет узнал, что был уволен из армии под именем Ричарда Уинсона, и, когда подал в военное министерство прошение о пенсии, установить, что он служил в армии Соединенных Штатов под именем Ричарда Уилсона, оказалось невозможным.

Я задавал бесконечные вопросы о дедушкиной пенсии, но от меня всегда отмахивались — дескать, я еще слишком мал и мне этого не понять. Переписка дедушки с военным министерством длилась не один десяток лет; в одном письме за другим дедушка излагал события и разговоры (неизменно диктуя эти пространные отчеты кому-нибудь, кто умел писать); он называл имена давно умерших людей, сообщал их возраст и приметы, описывал сражения, в которых принимал участие, называл города, поселки, реки, ручьи, дороги, деревни, номера полков и рот, в которых служил, точный день и час того или иного события и отсылал все это в Вашингтон.

Обычно утром вынимал почту я, и, если в ней оказывался длинный конверт с официальным письмом, я знал, что дедушка получил ответ из военного министерства, и спешил к нему наверх. Дедушка поднимал голову с подушки, брал у меня конверт и сам его распечатывал. Долго он смотрел на черные буквы, потом неохотно, недоверчиво протягивал письмо мне.

— Ну что ж, читай, — говорил он.

И я читал ему письмо — читал медленно, тщательно выговаривая каждое слово, — о том, что его просьба о пенсии не документирована и потому отклоняется. Дедушка выслушивал все это, не моргнув глазом, и начинал тихо, шепотом ругаться.

— Это все проклятые бунтовщики, — шипел он.

Словно не веря тому, что я прочел, он одевался, брал письмо и обходил не меньше десятка своих друзей, прося их тоже прочесть его, и наконец выучивал текст письма наизусть. После этого он убирал письмо в ящик, где хранил свою переписку, и снова погружался в воспоминания, пытаясь воскресить в своем прошлом какой-нибудь красноречивый факт, который поможет ему получить пенсию. Подобно землемеру К. из романа Кафки «Замок», он до самого дня своей смерти отчаянно пытался убедить власти в том, что он — это именно он, но ему это так и не удалось.

Когда нам нечего было есть, я мечтал, что вдруг правительство пришлет ему, например, что-нибудь вроде:

"Уважаемый сэр!

Ваша просьба о пенсии признана обоснованной. Вопрос о вашей фамилии удовлетворительно разъяснился. В соответствии с официальным положением мы даем соответствующее указание министру финансов исчислить и направить вам со всей возможной поспешностью всю сумму, причитающуюся вам вместе с процентами за истекшие… лет, которая составляет… долларов.

Мы глубоко сожалеем, что вам пришлось столько лет ждать решения данного вопроса. Вы можете быть уверены, что жертва, принесенная вами, послужит на благо и процветание нашей Родины".

Но ответ не приходил, и дедушка был всегда так мрачен и угрюм, что я перестал об этом мечтать. Как только дедушка входил в комнату, я сразу же умолкал, ожидая, что он скажет, не отчитает ли меня за какую-нибудь провинность. Когда он уходил, я чувствовал облегчение. Постепенно желание разговаривать с ним исчезло.

Из разговоров бабушки я по крохам восстановил дедушкину жизнь. Когда началась Гражданская война, он убежал от своего хозяина и пробрался через фронт конфедератов на Север. Он со злобной радостью хвастался, что убил этих проклятых конфедератов больше, чем даже велел ему господь бог. Мужественный борец против рабства, он вступил в армию, чтобы убивать белых южан; он сражался, переходил вброд ледяные реки, спал на земле, переносил лишения… Потом его уволили из армии, он вернулся на Юг и во время выборов охранял избирательный участок со своей армейской винтовкой в руках, чтобы негры могли проголосовать. А когда негров отстранили от политической власти, для него это был жестокий удар. Он был убежден, что война не кончилась, что они будут воевать снова…

И вот мы все сидим за завтраком и молча едим — за столом у нас не положено было разговаривать: бабушка считала, что говорить за столом грех, что бог может сделать так, что кусок станет поперек горла, — и все думаем о дедушкиной пенсии. Много дней писались письма, собирались показания и подтверждались под присягой, проводились совещания, но все напрасно. Я был убежден, хотя оснований у меня не было никаких, кроме собственного животного страха перед белыми, что дедушку обманом лишили пенсии потому, что он был против власти белых.

Как-то днем я вернулся из школы и встретил в передней тетю Эдди. Глаза у нее были красные, губы дрожали.