Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Это не были шатания, сопутствующие бесплодному, пуще того – вредному для психики самокопанию, случающемуся при чересчур уж пристальном автопортретировании.

Нет-нет, избави бог!

Упрямые боковые векторы лишь придавали вращательность поиску, закручивали его вокруг невидимой, но прочной оси, которую мы рискнём уподобить творческой воле, и, неустанно деформируя форму высказывания, не выпуская её из транса незавершённого, иступлённо-незавершимого самоусовершенствования, доставляли Соснину трудно объяснимое удовольствие.

Осаживая трепетную, будто лань, мысль, тут и там вырастающие преграды активизировали сознание, поглощённое вечными и насущными тревогами «я», подбрасывали ему отвлекающие задачки, которые хочешь-не-хочешь требовалось обмозговать хотя бы в иллюзорно разрешимых вариантах, ехидно обвиняли только-только проклюнувшийся типаж в психологической несостоятельности, и он, боязливо озираясь, застревал на полпути к образу, ну а радость пирровых побед над искусственными препятствиями получалась недолгой, совсем недолгой, чуть ли не любое из скромных открытий разъедали сомнения и надо было эти сомнения поскорей опровергнуть, опереться на какие-то другие основы-принципы, что опять уводило в сторону. Да, произвольно переключая внимание, соглашаясь перепробовать подчас и несъедобные плоды мысли, перебивая самого себя рассказами о хитростях своего собственного внутреннего устройства, он вовлекал сознание в затейливую игру, искусно провоцирующую разлад между главной и побочными целями, между словами, приходившими на ум, и зрительными образами, которые слова отбраковывали. Необъяснимо приятный, сравнимый с удовольствием, страх перед этим разладом и держал Соснина в неослабевающем напряжении, сушил эмоции, глаза, даже нос, хлюпающий обычно летом от щекотки тополиного аллергена, и тот прочищался.

Неловко было бы утверждать, что нечто подобное в качестве одной из великого множества своих предусмотрительных выдумок не запланировала эволюция.

Наверняка запланировала! Мы ещё вспомним, к примеру, одну из главных выдумок эволюции, да-да, непременно и не раз вспомним – применительно к индивидуальным творческим терзаниям Соснина – про функциональное разделение мозга на левое и правое полушария.

Но пока речь вовсе не идёт о том, что Соснин был от рождения наделён чем-то из ряда вон выходящим.

Речь просто подходит к тому, что любую из больших ли, малых выдумок природы он использовал в духе упрямых своих наклонностей.

Попробуйте выковырять улитку из её домика: это не так-то просто.

Беспомощная на первый взгляд студенистая плоть отлично знает, что единственное её спасение – не сжиматься, не отделяться от заменяющей скелет скорлупы, заполнить всё пространство, слиться с ним.

Конечно, самоуглублённость не хуже жёстких эластичных доспехов защищала сознание от тупых ударов обыденности.

Но что поделывали, заполняя замкнутое и надёжно защищённое пространство сознания, главные, обязательные мысли, пока он возился с необязательными?

Держу пари, что без особого труда разгадаете эту загадку, ибо успели к Соснину присмотреться.

Подумаете, наверняка, что главные мысли, пока о них забыли, рассеянно примерялись к словам?

Или – мгновенно опережали увязавшую в сомнениях словесную вязь, уносились далеко-далеко, к влекущим пустотой страницам, увлекая за собой новые неожиданные соображения, а Соснин, наскоро удовлетворяя проблесками смысла позыв за позывом, ленился выкрикивать вдогонку запоздалые фразы, отчего текст получался с нелепыми пробелами, будто целые куски его были вымараны пьяным редактором?

Или – едва начав оформляться, но так и не найдя для продолжения нужных слов, – главные мысли растерянно обрывались, уступали дорогу побочным соображениям, сами же, как отцепленные вагоны, по инерции катились по запасной колее в тупик, где и отстаивались до поры до времени, надеясь на маневровый толчок и перевод стрелки, которые вдруг да позволят то одной, то другой опять возглавить повествование?

Да, именно так бывало.

Соберём-ка наши находки-наблюдения и, заскользив дальше по поверхности текста, продолжая накапливать новые чёрточки Соснина и его стиля, попытаемся нащупывать выпуклые элементы самой стилистики.

Считается, что идея, образ – первичны, а художественные приёмы, созидающие образность, которая заряжена идеями, как и подобает служебным средствам выражения, появляются во вторую очередь.

Увы, у Соснина чаще получалось наоборот.

Чаще его поражала какая-нибудь невнятица, мелочь – пение за стеной, узор на женском платье, мало ли что… мог ненароком наткнуться и на слово, словечко, конструкцию фразы, чем-то зацепившие, но ни с чем важным и конкретным для него не связанные, а потом мучительно изобретать или ловить носящиеся в воздухе идеи и образы, которые смогли бы к ним приноровиться.

И самое удивительное было в том, что, вдохновляясь случайными пустяками, он изобретал или отлавливал угодные ему идеи и образы, просто не мог их упустить – такой вот был дар, недаром проницательный Душский ещё в незапамятные времена, ещё не удостоившись титула «Заслуженного деятеля науки», назвал своего будущего пациента «ребёнком наоборот». И хотя с общепринятой точки зрения вовсе это не дар, а беда, не хочется, чтобы отравленные расхожим мнением, как наветом, записали бы Соснина в формалисты, а то ещё, чего доброго, бросили в него камнем. Если и не пришлось по вкусу или быстро приелось вываренное в собственном соку сознание, хорошо бы, пусть и поморщившись, дожевать – именно мелочи, пустяки, извлечённые невзначай из искусственных, случайных помех, не только саботировали последовательное движение пера к цели, заключительной точке, но и ускоренно порождали главные мысли, из которых пусть досадно медленно и затруднённо, но всё-таки ткалась основа высказывания, не только – хуже ли, лучше – подбирали слова, строили фразы, но и управляли ими: перегруппировывали, переводили стрелки… да-да, сбиваясь с пути, затевая уводящие в сторону вылазки или даже пускаясь в обгоны слов, главные, обязательные мысли, оказывается, если не запамятовали, терпеливо дожидались, пока их судьбой распорядятся мысли второстепенные, сугубо необязательные, привязанные к тем самым пустякам, мелочам. А ещё ведь забытые и полузабытые мысли неожиданно настигали убегающий текст, им требовалось подыскать поскорее абзац, строку, ибо они норовили с притворным усердием закольцовываться или самовольно заполнять пробелы в тексте. Вот и судите после этого – разлад провоцировался между главным и второстепенным или дальновидный союз, кто и что верховодили, развёртывая текст, кто и что подчинялись.

И выходило, что, сбиваясь вбок, двигаясь по касательной к смыслу и – хоть в ущерб стилю, но повторим для закругления – походя задевая случайные темы, чуть ли не намеренно затрудняя себе поиск формы высказывания, а то и умерщвляя саму форму нарочитой сумбурностью или псевдоаналитизмом, Соснин уподоблялся заике, который хоть и знает что он хочет сказать, физически не может этого сказать сразу и, покачиваясь, краснея от натуги, многократно выдыхает вместо слова первую букву или же какие-то свистящие звуки; помимо поучительных литературных образов заик перед писакой нашим, конечно, вырастала водевильная фигура Фаддеевского… Однако, стилистически разыгрывая и форсируя творческое заикание, Соснин преследовал также интуитивно скрытую цель: от мучительно-долгого вынашивания предмет высказывания делался вожделенным, символическим, и – самое удивительное! – серятину худосочных умствований пронзало вдруг неподдельное чувство, форма оживала. Опережавшие главное, необходимое – сам неопределённый предмет высказывания – будто бы необязательные раздумья незаметной искрой поджигали свитый случайностями бикфордов шнур и оглушённый, ослеплённый вспышкой импровизации, опьянённый мнимым перемирием между логическими противоречиями, развязавшим ему язык и руки, он плыл, плыл по уносящему в искусство течению полусна-полуяви и напряжение спадало – наступала тишина, беззвучно мельтешил тёмными кружевами сад, и хотя так и подмывало ущипнуть себя, чтобы очнуться и перекроить сочинённое острым взглядом, боялся пошевельнуться, вмешаться в чудо созревания композиции, непреднамеренность коей он ценил больше, чем стройность мыслей, хотя, само собою, придя в себя, досадовал, что сознанию, как и сердцу, не прикажешь держаться творческой дисциплины.