Избранное - Белькампо

Это, по-видимому, помогло; недовольно ворча, зрители разбрелись по домам, артисту же моя поддержка так пришлась по нутру, что на весь его гонорар мы целый вечер потягивали сладкое темное вино.

В новогодний вечер я был в Орвието, куда раньше всегда укрывались папы, когда им приходилось туго, потому что это был самый сильный город во всей Италии.

Он лежит на высокой столовой горе с обрывистыми краями и кажется издалека театральной декорацией, слишком романтической, чтобы быть настоящей. И все-таки это настоящий город; во всяком случае, можно до него дойти и попасть внутрь.

По случаю благополучного скончания года я выпил литр вина и, обретя таким путем Dutch courage,[31] завернул в большой, полный народу ресторан, где как проклятый работал до самой полуночи. В ресторане царило возбужденное настроение, несколько молодых парней без конца меня пришпоривали, во все горло оглашая ставки. «Una lira! Una lira cinquanta! Una lira settanta cinque!»[32] Интервалы между ставками делались все меньше, с последним выкриком сравнялись полные три лиры, и они в один голос торжествующе возвестили: «Pronto!»[33] Так пролетело на одном дыхании несколько часов, темп работы взвинтился до сверхчеловеческого, я чувствовал себя почти Пейненбюрхом,[34] утопавшим в лирах, мои карманы прямо лопались от денег. В полночь лавочку пришлось закрыть, да и бумага кончилась. Мы все выскочили на улицу и подняли страшный шум, у некоторых были револьверы, и они стали палить в луну. Я чувствовал себя как выжатый лимон и не чаял добраться до постели, а когда добрался, еще раз жадно пересчитал все заработанные монеты, мысленно пожелал своим друзьям счастливого, а недругам злосчастного Нового года и сладко проспал всю ночь на ложе из роз и как одна из этих роз.

Миновав кратерные озера Вико и Браччано, похожие на два огромных глаза, которыми земля смотрит в поднебесье, и заночевав в крохотной гостинице, где моими соседями по комнате были двое мертвецки пьяных, а по коридору — один душевнобольной, дней через пять к вечеру узрел я блистающие вдали во славу господню, то есть в солнечном свете, купола и башни Вечного города. Я не смог взять себя в руки — в отличие от того человека из притчи, который всю жизнь мечтал увидеть Рим, но, когда наконец очутился перед его воротами, повернул обратно, а удивленным друзьям ответил так: «Нужно уметь взять себя в руки».

Нет, я, напротив, ускорил шаги, пока не вступил через Porta del Popolo — Врата народа — в Вечный город, подобно всем путешественникам с Севера, совершавшим сюда паломничество в минувшие столетия, когда еще не было железных дорог.

Если Флоренция — цветущая невеста, то Рим — старый, изрытый морщинами чародей в широком плаще, складки которого таят драгоценные сокровища, сокровища императоров и самих пап. В их руках были не только сокровища, но и творцы этих сокровищ, которых достаточно было призвать себе на службу, а это даже при одинаковом богатстве большая разница. Во Флоренцию все шло изнутри, в Рим — извне, Флоренция отдавала, Рим забирал, Флоренция — художественная мастерская, Рим же — музей, мировой музей, посетитель которого не осмотрит всего и за годы.

Культуры Египта и Древней Греции, псевдокультура Римской империи, раннее христианство, Возрождение, а за ним декаданс Бернини[35] и Борромини,[36] когда простота подвергалась остракизму, а художники ударились в такую блажь, что и сами уже не знали, как повитиеватее закрутить свои орнаменты, — все это здесь есть. А теперь еще колоссальные фашистские сооружения, воздвигнутые как будто в доказательство того, что даже безвкусицу можно поднять до уровня стиля и что искусство может сверх всякой меры служить политике правительства.

Первые полдня в Риме ушли на предварительное обозрение всего подряд, а вечером я завернул в дом с вывеской «Katholischer Gesellenverein»,[37] где во время кормежки всегда собирается большая толпа разного хожалого люда; когда я стоял в очереди у кухонного окна, чтобы получить на ужин пару круглых рубленых котлет, которые заметил на столах, меня вдруг кто-то хлопнул по плечу. Это был мадьяр из Флоренции, он нанял в частном доме прекрасную комнату на двоих за шесть лир в сутки и как раз искал себе компаньона. Поев, мы отправились прямо туда. В доме жила небольшая семья: бывший унтер-офицер авиации, навсегда испуганный катастрофой, в которой он побывал, его молодая жена, ребенок трех лет и бабушка. Ребенок ежедневно получал от обеих женщин свою порцию рукоприкладного воспитания, пока не начинал верещать. Этого результата по крайней мере добивались неизменно. Однажды я слышал, как бабушка в сердцах кричала: «Piantala о ti do uno schiaffone che t'imbriaca!» — «Замолчи, а то так отшлепаю, что сидеть не сможешь!» В другой раз молодая мама от нежных поцелуев неожиданно перешла к укусам, отчего дитя начало истошно вопить, а обеим женщинам все это казалось очаровательной шуткой. И мамы и бабушки сами здесь чисто дети.

Вечером в набитой до отказа римской таверне мы обмыли встречу; такого вина в Нидерландах не найдешь и не отведаешь; теперь я понимаю, что вино можно воспевать в стихах. Рядом с ним пиво поистине варварское пойло.

Мадьяр оказался слаб в коленках и под конец уже клялся мне в вечной дружбе; шел он с трудом и часто падал, но мы все-таки достигли своего крова.

Денег у него не было вовсе, выступать со своей губной гармоникой он здесь не мог из-за строгого полицейского запрета; если поймают с поличным, то немедленно выставят per Schub — пинком и на казенный счет — за пределы страны. Он спросил, не могу ли я ему помочь, покуда он не управится со своими мышками. «Мышками?» — переспросил я. «Да, разве я тебе ничего не рассказывал о своих белых мышах? С ними я обошел всю Венгрию, заработал кучу денег». Потом он показал мне целую мастерскую: спиртовка с железной чашкой, чтобы растапливать в ней стеарин — свечи он добывал обычно с алтарей под прикрытием церковного полумрака, — далее несколько продолговатых камней, в каждом из которых было выбито шесть лунок в форме мышки, моток хвостиков из черной проволоки да кисточка с красной краской, рисовать мышкам глаза. Продукцией этой мастерской были белые стеариновые мышки, которых он выпекал до шести дюжин в день. Со своим товаром он приходил вечерами в какое-нибудь оживленное место, в парк или на променад, где гуляло много народу, там просил внимания, подбрасывал вверх одну свободную мышку, ловил ее и прятал в карман, оттуда же незаметно вытаскивал другую, привязанную тонкой ниткой к пуговице плаща или куртки, а потом эта мышка начинала у него сновать по рукаву, по команде поворачивать назад, выбегать из его шляпы, когда он ей свистел, и прогуливаться по полям шляпы, так что толпа стояла разинув рты, а после представления бросалась покупать эту topolino misterioso — таинственную мышку, чтобы потом разевали рты их домашние. Когда дела шли хорошо, наш друг зарабатывал на мышках до ста лир в день. Но с разрешением на торговлю стало труднее, и он сильно поиздержался.

Редко доводилось мне встречать человека столь целеустремленного во всех жизненных проявлениях, как этот мадьяр; мотив собственной исключительности развился у него до патологической степени. Его заветной мечтой, как он признался мне однажды в минуту слабости, было ненароком изобрести такое средство, чтобы, разбросав его с аэроплана, беспрепятственно уничтожить целый город. Вначале он доказал бы всему миру, на что способен бедный продавец мышек, а потом бы заявил Муссолини: нужно сделать так-то и так-то, иначе с Римом будет то же самое, что и с тем городом. Тогда бы все при виде его падали ниц, как перед божественным существом.

К искусству он был совершенно равнодушен, однако не проходил мимо великих произведений живописи или скульптуры; ощущение, что он может спокойно стоять перед вещью, от которой люди на всем свете просто с ума сходят, вселяло в него веру в свое исключительное превосходство.

В скором времени выяснилось, что разрешения на торговлю иностранцам не выдают. Тогда мы вступили в переговоры с римскими уличными торговцами — я служил переводчиком, но эти парни совсем не держали слова и производили чем дальше, тем более ненадежное впечатление, с ними было просто невозможно иметь дело. К счастью, тут пришла помощь, и совсем с другой стороны.

В Дом католического братства иногда заявлялась кучка мадьяр, жившая на другом конце города; рядом с ними жил один венгерский патер, воплощенное благодушие, со свиными глазками и вялыми зацелованными ручками. Патер прослышал о белых мышках и прямо набросился со своим покровительством на молодого, попавшего в тиски нужды соотечественника. Состоялись долгие беседы, и каждый раз мой венгерец возвращался сам не свой. Он рассказывал, что патер собирается с помощью бумаг, которые мадьяру непостижимым образом удалось где-то выправить — а по ним выходило, что он ботаник и должен ехать с экспедицией в Африку, все сплошная липа, — патер собирается вытребовать для него в муниципалитете чрезвычайное разрешение на торговлю; а покуда он может спокойно выступать со своей Музыкой в кафе: патер будет его всюду сопровождать, и, случись какая неприятность с полицией, он своим авторитетом станет на защиту подопечного и уладит спор, но за это мадьяр должен ему уступать каждый раз треть гонорара. Это условие его меньше устраивало, хотя он и так надувал патера, утаивая половину денег, но ведь у него все внутри переворачивалось, когда нужно было кому-то отдавать свои кровные. С другой стороны, он считал, что патер большой проныра и плут. «Mit dem Pater läßt sich was machen. Der Pater ist so ein Mensch, wenn Du sagst: Pater, laß mich in Deine Hand scheißen, ich geb Dir eine Lire, er läßt dich scheißen in die Hand. Und er liebt mich wie sein Kindel».[38]