Тот самый (СИ) - Зимин Дмитрий

— Мы здесь жили всегда, — улыбнулась Мириам. — Это мой дом. И как-то странно думать про свой дом, что в нём может быть страшно… Впрочем, вы не первый, кто спрашивает. В универе тоже все удивляются: как это я живу на кладбище?

— Извините. Я не думал ничего дурного.

Впрочем, думал. Здесь, в подземном склепе, спит Диббук… Страшно подумать, какие ещё потусторонние креатуры могут посещать это место.

Но этого тоже говорить было нельзя. Судя по всему, и Гиллель, и тем более Алекс, стараются держать Мириам от своих дел подальше.

— Вот могила Гобсека, — указала Мириам на серое базальтовое надгробие. Простое, без всяких надписей и украшений, оно почти скрылось в зарослях рябины. — Но вам ведь это неинтересно, верно? — светлые глаза её смотрели испытывающе, будто ждали: где я сорвусь на этот раз?

— С чего вы взяли? — честно говоря, я не знал, как нужно вести себя историку, но в угоду Алексу старался, как мог.

— С того, что вы — не историк.

Ну вот. А я-то думал…

— Вы — новый помощник господина Голема. Охотник. И пока меня не было, вы с Алексом здесь охотились на Диббука.

— Простите, — от избытка чувств я пнул сухую еловую шишку. Та отлетела и ударилась о чьё-то надгробие. «Шварц, Энгельт Осипович», — прочитал я. — «1802–1893». — Тогда я не понимаю: если вы в курсе всего…

— Почему меня держат за дурочку? — она вновь улыбнулась. — Очень просто: папа считает, что мне слишком рано. А господин Голем… — Мириам пожала плечами. — Я знаю его всю жизнь. Он мой сандак. Крёстный отец. Наверное, он тоже считает, что мне ещё рано. Когда умерла моя мать, все обязанности по моему воспитанию легли на папу. Господин Голем в те времена бывал у нас очень часто. Не то, что сейчас.

Мы шли по глухой тропинке. И дом сторожа, и колокольня давно скрылись за ветвями деревьев.

— Гиллель сказал, что смерть вашей матери была неизбежна, — вспомнил я.

— Папа слишком верит в судьбу, — кивнула девушка. — В фатум. Он считает, что на его семье лежит проклятье: каждый, кто повстречает свою любовь, обречён её потерять.

— Это… очень печально, — я не нашел, что ещё на это сказать.

— Это ерунда, — решительно махнула прутиком Мириам. — Я — не верю. Точнее, я знаю, что на роду Гиллелей лежит древнее проклятье. Просто уверена, что его можно снять.

— И вас это не пугает?

— Смерть — это не обязательно конец, — сказала Мириам, глядя на надгробие с плачущим ангелом. — В некоторых случаях смерть — это только начало, — она вновь посмотрела мне в глаза, и я понял, что падаю. Как тогда, на крыше: подо мною бесконечная пропасть, а я стою на мосту толщиной в волос. — Поверьте. Я знаю. Ведь я выросла на кладбище.

Кажется, мы забрели уже совсем в глухие уголки: могилы здесь были едва заметны, настолько глубоко ушли они в землю. Местность больше походила на парк, с разбросанными тут и там скульптурами. Дорожки были так узки, и так усыпаны листьями, что мы, шагая рядом, касались друг друга плечами, а шум от шагов полностью скрадывался.

Я был счастлив. Я желал, чтобы этот миг, эта прогулка под низким весенним небом никогда не заканчивалась.

Я запомнил и эту прогулку, и Мириам — именно такой, в голубых джинсах и простом вязаном свитере — на всю жизнь.

Послышался автомобильный гудок.

Далёкий и глухой, будто мы с Мириам были на острове. А всё остальное — там, на далёком материке, отделённом от острова широким проливом…

— Наверное, это вас, — сказала девушка. Она отвернулась и понурилась, словно её кто-то обидел. — Алекс всегда торопится. Пойдёмте. Он не любит ждать.

Мы поворотили назад. Но несмотря на слова Мириам о моём шефе, шли очень медленно.

— Почему вы хотите работать в «Петербургских Тайнах»? — спросил я. — Наверняка в городе немало фирм…

— А вы? — не глядя на меня, и кажется, совершенно бессознательно, она взяла меня за руку. — Вы хотите работать где-нибудь ещё?

Она была права. Если бы меня кто-нибудь спросил: хочу ли я сменить место работы — я бы рассмеялся.

А затем я представил: Мириам работает у нас. Каждый день приезжает на работу, сплетничает с девочками на кухне, водит экскурсии…

— Вы же не хотите быть экскурсоводом, правда? — сказал я, когда показалась верхушка колокольни. По-моему, кто-то стоял на верхней площадке. Впрочем, мне могло и показаться…

— Я хочу быть охотником, — сказала Мириам. — Как Алекс. И как вы, Саша.

Я вздрогнул. Мне было семнадцать, когда умерла мама. И с тех пор меня так никто не называл.

— Но этого не хочет ваш отец, — тихо ответил я.

— Прежде, чем Бог отпустил людей, — сказала вдруг Мириам, отвернувшись. — Он поставил перед ними зеркало и показал в нём все страдания, которые ждут их на земле. А потом показал блаженства, что ожидают в Раю. Одни пошли в мир и взяли на себя страдания, другие отказались. И тогда Бог вычеркнул их из Книги бытия.

— Что это значит? — спросил я после длинной паузы. Чувствовалось, что Мириам так же не хочет возвращаться к машине, как и я.

— У евреев нет Ада, — ответила она. — У нас вместо этого изжога… От того, что не можем получить то, чего желаем.

— Но… Все эти книги — Ветхий завет, Библия, Тора… Их же написали люди, — сказал я. — Мы сами устанавливаем себе законы бытия. И не всегда они разумны и справедливы.

— И что это означает по-вашему?

У Мириам удивительная особенность: когда она смотрит, кажется, что взгляд её, минуя кожу, мышцы, связки и сухожилия, заглядывает прямо в душу…

— Что законы можно менять. И вообще… — я криво улыбнулся. — Мой отец — бывший партиец, коммунист по-убеждениям. Так вот, он говорил: законы — это то, с чем соглашается большинство. Для остальных это не более, чем пожелания.

— Тогда поговорите с ним, — настойчиво сказала она. И я сразу понял, о ком идёт речь. — Убедите его, что я должна с ним работать. И с вами… Ведь работают же у вас другие девушки.

— Да, но они занимаются лишь туристами, — обескураженный таким напором, я не знал, что и сказать.

— Вы так думаете? — она вновь заливисто рассмеялась. В это время мы подошли к Хаму. Рядом никого не было. — Так я на вас рассчитываю, — быстро проговорила Мириам, сжала мою ладонь и отпустила. — И буду ждать.

Она ушла к дому, не оглядываясь.

Я был готов заплакать. Над иронией судьбы, над своей несчастливой звездой: для этой девушки — как я про себя уже понял — я был готов на всё. Убить дракона, подковать единорога, достать с неба луны жареной.

Но я знал, чувствовал всеми фибрами: ей нельзя появляться в Петербургских Тайнах.

— Ну где ты ходишь, — Алекс показался из-за высокого надгробия с высеченной менорой. На ходу он, как ни в чём ни бывало, застёгивал ширинку. — Погнали. Гиллель подбросил пару идей насчёт близнецов.

— А как же Диббук?

Я сел за руль.

— Диббук? — он наморщил лоб, словно речь шла о чём-то древнем, полузабытом. — Уснул. Надеюсь, надолго, — он потёр ладонь, и я увидел, что ожог, еще час назад красный, воспалённый, сейчас превратился в белёсый шрам. — Это сторож, — проследил за моим взглядом Алекс. — У него есть чудодейственный бальзам. Из крапивы, что прорастает меж могильных камней… Заживает, как на собаке.

— Ага, — тупо ответил я. — А мертвецам он отрезает левую руку и с её помощью отыскивает сокровища.

— Это из Папюса, — качнул головой Алекс. Шевелюра его от влажности поднялась и стала похожа на причёску «Афро». — Старый мистификатор. По Строссу, например, такую руку используют для того, чтобы открывать проходы в иные миры. Я же считаю, что «рука славы» полезна лишь для того, чтобы сподручней чесать себе задницу. Кроме того, брать её надо непременно в полночь, от трупа повешенного убийцы. Иначе не поможет.