Замки Луары - Екатерина Александровна Останина

Портрет Луизы Лотарингской-Водемон. Художник Жан Ребель

Наверное, никто не любил так долину Луары, как Екатерина Медичи. Она проводила время то в Шенонсо, то в Блуа. Там она часто принимала Генриха III, все больше любившего появляться в обществе своего шута Шико. Благодаря шуткам, которые король находил столь забавными, он заслужил должность кастеляна в замке Лош, в результате чего получил возможность приобрести в Турени дом и виноградники.

А у Екатерины Медичи была возможность постоянно наслаждаться спектаклем, который устраивали для нее в замках придворные. Вообще с некоторых пор жизнь при дворе превратилась в сплошное представление. Язык театрального действа стал использоваться в практике повседневного общения дворян. Вероятно, таким образом, как они полагали, человеческие чувства способны возбуждаться сильнее, а заодно и окружающие быстрее поймут, чего именно добивается от них человек, решившийся на экстравагантное представление.

Для некоторых, как, например, для Луизы де Водемон[91], подобное проявление чувств уже давно считалось естественным, и спектакли королевы-матери воспринимались уже как нечто привычное и неизбежное.

Однажды королева-мать решила поразвлечь послов из Италии, находившихся в то время в Шенонсо. Она пригласила их в вестибюль, который вел в ее апартаменты, и приказала совершенно убрать освещение. Далее взорам собравшихся предстало шествие придворных дам в туниках и в масках, напоминающее процессию кающихся грешников. Невидимый хор сопровождал шествие прелестниц, которые в одной руке сжимали свечу, а в другой – как бы кнут для самобичевания, на котором вместо ремней трепыхались разноцветные легкомысленные ленточки.

Дамы обмахивались ленточками и уныло напевали слова песенки, специально написанной по этому случаю маршалом де Рец[92]:

Напрасно постоянство так долго мы хранили,

Взамен за нашу верность не видя ничего,

Мы прямо здесь покаемся и этот мир покинем.

Но, видимо, подобное решение не устроило милых дам, и в глубине души они понимали, насколько глубоко не правы, а потому собрались тесной компанией и постановили, вовремя опомнясь:

Нет, постойте, несправедливо так поступать:

За ошибки другого сносить наказанье,

И теперь на любовь будет разум влиять.

Успокоившись на этом, кающиеся грешницы немедленно сбросили туники и власяницы и в переливах вспыхнувшего света предстали в ином обличье. Они были одеты в легкомысленные, но очаровательные наряды. Дамы мило улыбались и танцевали перед гостями. Так в замках Луары зарождалось новое искусство – барокко с типичными для него приметами: публичной демонстрацией чувств и страданий, включая нервные срывы. Это оригинальное новшество считалось полезной психотерапией, поскольку позволяло в жизни избавляться от подобных переживаний, особенно если они были продемонстрированы перед публикой.

Звон погребального колокола по французскому Ренессансу

Спектакль, разыгрываемый в замках Луары к концу правления Генриха III, все более незаметно переходил в трагическое действо, и его последней сценой стало убийство герцога Гиза в период заседания вторых Генеральных штатов в Блуа. Это был, по сути, последний спектакль, устроенный династией Валуа.

Конечно, на повестке дня, как и во время первых Генеральных штатов, стояли денежные проблемы, но все же главным было устранить опасного противника Короны – герцога Гиза с его оппозицией, которая на глазах набирала силу. Католическая партия решительно требовала уничтожить протестантскую партию, но король не мог на это решиться, тем более что он прекрасно понимал: теперь главным и единственно достойным претендентом на трон остается глава протестантов Генрих Наваррский.

В то же время борьба предстояла трудная, поскольку Католическая лига приобрела в обществе огромный вес. Ее сторонники требовали от короля запрещения протестантских месс и, как следствие, продолжения братоубийственной войны, которая грозила стать бесконечной.

Гиз поднял восстание в Париже, из-за чего Генриху III пришлось бежать в долину Луары. Он, словно повинуясь древнему инстинкту, чувствовал, что эта земля не выдаст его, защитит и подскажет правильное решение.

Генрих Гиз в молодости

В сентябре в Блуа начали собираться депутаты вторых Генеральных штатов. Пока шли долгие процедурные споры, они до 13 октября просто слонялись без дела по дворам замка, среди златотканых гобеленов с изображением фантастических сюжетов и мифологических персонажей.

Торжественное открытие сессии в Блуа состоялось 16 октября. На нем присутствовали более 500 человек. Король и герцог Гиз, появившись в зале, представляли собой разительный контраст: самоуверенный герцог в белом атласном костюме и в сопровождении огромной команды телохранителей, и король, одетый предельно просто. Гиза приветствовали овациями и одобрительными возгласами, тогда как короля встретили в полном молчании. Один из очевидцев писал, что Гиз «смотрел на своих сторонников пронзительным взглядом, словно пытаясь укрепить их в надежде на осуществление его намерений, его везения и его величия, словно говорил без слов: “Я вас вижу”». Он рвался к власти и был убежден, что уже держит ее в руках.

Встреча короля Генриха III и герцога Генриха Гиза в Блуа накануне открытия сессии Генеральных Штатов

Король выступил со спокойным достоинством и напомнил, что вассалы должны хранить верность своему королю-сюзерену, ибо к этому их обязывает древняя честь. Напомнив об этом, он решительно высказался против Лиги, и Гиза в частности:

«По моему священному эдикту о Союзе, все другие лиги не могут законно существовать при мне, и… ни Бог, ни долг не позволяют этого и даже категорически запрещают; поскольку всякие лиги, объединения, обряды, интриги, сговор и набор людей и сбор денег, а также их получение в королевстве и за его пределами входят в компетенцию короля, если таковое совершается не от имени Его Величества, во всяком монархическом обществе с хорошим законодательством это является преступлением против суверена.

Некоторые знатные сеньоры моего королевства вступали в подобные лиги и объединения, но, проявляя мою обычную доброту, я хочу забыть все, что было, однако, так как я должен ради вас сохранять королевское достоинство, я объявляю отныне и впредь, что после того, как будут оглашены законы, кои я собираюсь принять на моих Штатах, те из моих подданных, которые останутся в подобных организациях или вступят в них без моего согласия, будут задержаны и им предъявят обвинения в преступлении против Королевского Величества».

Поскольку речь дышала достоинством и к тому же была удачно построена, собравшиеся встретили ее аплодисментами к большому неудовольствию Гиза. Все его сторонники хранили гробовое молчание.

Да, говорил король, ему страшно не хватает денег. «Мне очень досадно, что для поддержания королевского величия и содержания необходимых должностей королевства необходимы большие деньги; лично меня они мало интересуют, но это неизбежное зло. Войну ведь тоже невозможно вести без денег. Мы уже находимся на верном пути к истреблению ереси, но чтобы этого достичь окончательно, снова понадобятся деньги».

На следующий день депутаты, однако, не без влияния Гиза, отказались принять важную клятву «поддерживать и соблюдать все действия Короны, касающиеся власти, верности и повиновения Его Королевскому Величеству». Все сословия, каждое по своим причинам, оказались едины в этом вопросе.

В свою очередь герцог Гиз при содействии архиепископа Лионского[93] решил заставить короля отказаться от собственной речи. Он подготовил новый проект, оскорбительный для короля, и отправил своих людей печатать отредактированный вариант документа в типографию, а затем пытался заставить Генриха III подписать его.

Депутаты поддержали мятежного герцога и объявили: если их условия не будут приняты, они немедленно покинут Блуа. Прежде всего они требовали причислить к противникам короны не Гиза, а Генриха Наваррского и признать его самого и его потомков недостойными права наследования престола. Что будет дальше, они не сказали, но ясно подразумевалось, что теперь баррикадами покроется не только Париж, войной будет охвачена вся страна.

Король и депутаты разговаривали как глухие: не слыша и не понимая друг друга. Генриха III никто не хотел поддержать, а все его отчаянные просьбы о выдаче хоть какой-нибудь приличной суммы денег летели в пространство безответно.

Что касается Екатерины Медичи, то она была серьезно больна и практически не покидала своих покоев. Лишь изредка она находила в себе силы пройтись по галерее Оленей, расположенной над замковым