Мятежное православие - Андрей Богданов

Вот уж, как говорится, картина, знакомая до слез. Но мы сейчас должны углубиться не в исторические ассоциации, а в более подробный анализ того, как Аввакум пришел к желанию, чтобы враг уничтожил всю Москву, в которой, надо полагать, даже с точки зрения «огнепального» протопопа, было много невинных людей, да и его сторонников-староверов.

Искренняя, глубокая жалость к страдальцам, мученикам за старую веру, постоянно звучит в сочинениях Аввакума. Но принципиальная нетерпимость к иномыслию, призывы к истреблению всех «не своих», неодинаковых, логически вели к самоистреблению. Проповедь ухода от мира, в котором восторжествовала никонианская «ересь», пала в пороховую бочку народного отчаяния, вызываемого всем строем жизни феодального государства. В своем крайнем проявлении отчаяние толкало дальше, к уходу из мира, из жизни. Характерно, что призывы и примеры столь противного христианской морали самоубийства исходили не от духовных вождей старообрядчества, а от грубых изуверов (подобных Ка-питону, Василию Волосатому, попу Александрищу и другим), отличавшихся почти (если не вовсе) безумным «неистовством».

Пост до голодной смерти, идея огненного крещения — этот «новоизобретенный путь самоубийственных смертей» вызывал омерзение и ужас у вождей старообрядчества (см., например, «Отразительное писание» инока Ефросина). Но могучая воля Аввакума позволила ему до конца пройти тот логический путь, от которого отшатывались товарищи, — и первым горячо приветствовать начавшиеся самоубийства — этот знак, по его словам, «нынешнего огнепального времени». Если святы те правоверные, кого сожгли никониане, то святы и те, кто по своей воле уходит от никониан в огонь. Самоубийство в устах христианина становится подвигом, ибо для Аввакума, как и для Никона, человеческая жизнь превращается почти в ничто перед идеей, перед требованием единомыслия.

«В Казани никонияня тридесять человек сожгли, — пишет протопоп, — в Сибире столько же, в Володимере шестеро, в Боровске четыренадесять человек. А в Нижнем (Новгороде) преславно бысть: овых еретики пожигают, а инии, распалыпеся любовию и плакав о благоверии, не дождався еретическаго осуждения, сами во огнь дерзнувше, да цело и непорочно соблюдут правоверие. И сожегше своя телеса, души же в руце Божий предаша, ликовствуют со Христом во веки веком, самовольны мученички, Христовы рабы. Вечная им память во веки веком! Добро дело содеяли… надобно так!»

«Да еще бы в огонь христианин не шел! — восклицает Аввакум, описав “дьявольские” обычаи никониан. — Сгорятсу все о Христе Исусе, а вас, собак, не послушают. Да и надобно так правоверным всем: то наша и вечная похвала, что за Христа своего и святых отец предания сгореть, да и в будущем вечно живи будем о Христе Исусе…»{52}

Так духовный вождь, выдающийся русский писатель простирал перо, направляя десятки (а позже сотни и тысячи) людей в огонь; утверждая своим высочайшим авторитетом самоубийство мужчин, женщин и малых детей. Он мог пожалеть одного «уморенного» ребенка и назначить женщине кару за это преступление{53}, но когда дело касалось обрядности — убийство сжигаемых матерями грудных младенцев было для Аввакума святым делом. Мог ли он жалеть врагов — русских людей, следовавших слегка отличающемуся ритуалу, и не призывать на их головы мусульманский меч?! Вопрос для истинного русофила риторический: истреблять себе подобных «для блага народа» — дело святое…

Не Аввакум и ему подобные были инициаторами раскола. Называть их «раскольниками», в отличие от «истинных» православных, сохранивших верность официальной церкви, — значит использовать ярлык церковных пропагандистов старого времени. Реформы Никона были не просто первым ударом колокола, возвестившим о приближении катастрофы, — это был взрыв, потрясший самые основы мировоззрения традиционно верующих людей. Но мощь этого взрыва не может польстить памяти Никона, ибо она определялась совсем не им, а позицией светской власти, поведением царя Алексея Михайловича и его приближенных, твердо поддержавших реформы.

Ведь именно православный царь был, по широко распространенному убеждению, гарантом благочестия Русской православной церкви. Именно с наличием православного царства связывали староверы (как явные, так и тайные) мечту о земном Божием Граде, «Третьем» — и вечном до Страшного суда — «Риме». И этот государь, эта надежда и опора, этот светоч православия «отступил»! Мир рушился в глазах староверов, Рим, который не должен был пасть, проваливался в тартарары. Четвертому Риму не бывать — значит, кончается сама история, точнее, священная история, приходит Антихрист…

«Яко ты наш государь, благочестивый царь, — писал опальный Аввакум Алексею Михайловичу, — а мы твои богомольцы: некому нам возвещать, како строится во твоей державе». А ведь эти слова написаны после одиннадцатилетней ссылки в Сибирь и в Даурию с женой и малыми детьми, невероятных лишений и потерь, смерти детишек, после мучений, обрушившихся на протопопа по воле царя или с его разрешения! И такие обращения к царю следовали одно за другим, многие годы, со вспышками надежды на восстановление идеала староверов.

«Царь-государь и великий князь Алексей Михайлович! — писал Аввакум в пятой челобитной. — Многажды писахо(м) тебе прежде и молихом тя, да примиришися Богу и умилишися о разделении твоем от церковн(о) го тела. И ныне последнее тебе плачевное моление приношу, из темницы, яко из гроба, тебе говорю: помилуй единородную душу свою и вниди паки в первое свое благочестие, в нем же ты порожден еси с прежде бывшими тебе благочестивыми цари, родители твоими и прародители… Аще мы раскольники и еретики, то и вся святии отцы наши, и прежний цари благочестивии, и святейшия патриархи такови суть… Воистину, царь-государь, глаголем та: смело дерзаете, но не на пользу себе. Кто бы смел реши таковыя хульныя глаголы на святых, аще бы не твоя держава попустила тому быти?»

Аввакум не только утверждает, что именно царь обладает решающей силой в церковных делах, но и изъясняется в любви к нему: «И елико ты нас оскорблявши болыии, и мучишь, и томишь, толико мы тебя любим, царя, болыпи и Бога молим до смерти твоей и своей о тебе и всех кленущих нас: Спаси, Господи, и обрати ко истине своей! — Но тут же следует угроза: — Аще же не обратитеся, то вси погибнете вечно, а не временно».

«Аще не ты по Господе Бозе, кто там поможет? — пишет Аввакум уже новому царю — Федору Алексеевичу, севшему на отцовский трон в 1676 году. — Столпи поколебашася наветом Сатаны, патриарси изнемогоша, святители падоша и все священство еле живо — Бог весть! — али и умроша. Увы, погибе благоговейный от земли и несть исправляющаго в человецех! Спаси, спаси, спаси их, Господи, ими же веси судьбами!» — взывает Аввакум, подразумевая под «исправляющим» именно царя, бояр, которые должны были заставить исправиться патриарха. Нельзя сказать, чтобы это обращение было неискренним, ведь сразу по восшествии Федора на престол Аввакум призвал единоверцев молиться за государя, а в 1681 году, когда «неисправление» царя стало очевидно, а положение староверов ухудшилось, протопоп присоединился к замыслу товарищей «с челобитными по жребию стужати царю о исправлении веры»!{54}

Эта настойчивость тем более показательна, что Аввакум и его товарищи прекрасно понимали «отступничество» царской власти. Недаром вспоминал протопоп византийского императора Константина, не исполнившего якобы свой долг по охране благочестия церкви, которого «предал Бог за отступление-то сие Магнету, турскому царю (султану Мехмеду II Фатиху, завоевателю Константинополя. — А.Б.), и все царство греческое с ним». Подобная гроза нависла и над Российским православным царством, считал протопоп. Кому достанется гибнущее после утраты благочестия царство Русское? «Разве турскому царю?» Ведь рушится основа святости: «Царя тово (Алексея Михайловича. — А.Б.) враг Божий омрачил… А царь-ет, петь, в те поры чается и мнится, бутто и впрямь таков, святее его нет!»

На первый взгляд позиция Аввакума относительно пределов царской власти и ее функций в религиозной области противоречива. «В коих правилах писано, — с возмущением восклицает протопоп, — царю церковью владеть, и догматы изменять, и святая кадить? Только ему подобает смотреть и оберегать от волк, губящих ея, а не учить, как вера держать и как персты слагать. Се бо не царево дело, но православных архиереов и истинных пастырей, иже души своя полагают за стадо Христово, а не тех, глаголю, пастырей слушать, иже и так и сяк готовы на одном часу перевернутца. Сии бо волцы, а не пастыри, душегубцы, а не спасители: своими руками готовы неповинных крови пролияти и исповедников правое лавныя веры во огнь всажати. Хороши законоучителие! Да што на них дивить! Таковыя нароком поставлены, яко земские ярышки (стряпчие. — А.Б.) — что им велят, то и творят. Только у них и вытвержено: “асе, государь, восе, государь, добро, государь!”»