Стихотворения. 1915-1940 Проза. Письма Собрание сочинений - Соломон Барт

О действительно первой своей книге Флоридеи, давно вышедшей в России, Барт решился упомянуть только в письме к А. Л. Бему, человеку старшего поколения, руководителю пражского «Скита поэтов». Пошел он на это потому, что ждал от него отзыва на Камни… Тени… и отчетливо видел, сколь значительной была дистанция, пройденная им за эти годы. Примечательно, что название книги 1934 г. восходит не только к стихотворению, столь пренебрежительно отмеченному в отзыве П. Алексеева 1931 г., но и к мотивам раннего сборника — к стих. «Моя любовь была мгновеньем…» (Флоридеи, с. 65) и к началу стих. «Слепцы, рожденные в тени своих камений…» (там же, с. 79). Уговорить А. Л. Бема отозваться на Камни… Тени… пытался и один из редакторов Меча В. В. Бранд: «У меня к Вам просьба: напишите, пожалуйста, рецензию о книге Барта. Я здесь никому не могу поручить этого сделать вследствие разных ссор, обид и т. п. глупостей. Как люди умеют портить жизнь и себе, и другим. Если бы Вы знали, как мне надоели все эти личные счеты между содружниками, просто сил нет»[27]. Но Бем в печати никак на книгу не откликнулся, удовлетворившись личным письмом к автору и отговорившись тем, что за рецензию взялся один из участников «Скита», молодой поэт В. С. Мансветов. Впрочем, по не известным нам причинам, она в Мече так и не появилась.

Зато упомянута книжка была в «большой» парижской прессе. Летом 1935 г. М. О. Цетлин отозвался на нее в статье «О современной эмигрантской поэзии». Обращаясь к утверждениям о кризисе в русской зарубежной поэзии и характеризуя два противоположных подхода в эмигрантской литературной критике тех лет: Адамовича, с одной стороны, с его призывом к самоуглублению и воплощению в творчестве тем кризиса и распада культуры, и Ходасевича и Бема, с другой, с их установкой на изощренную поэтическую технику, — он писал:

На стихах С. Барта еще яснее, чем на примере Ю. Мандельштама, можно показать несовпадение «человеческой» и художественной ценности. Есть «поэты в жизни», лишенные словесного поэтического дара, как можно представить себе существование людей, обладающих словесной стихотворной виртуозностью, не будучи поэтами. С. Барт вызывает невольную симпатию своим человеческим обликом, как он рисуется в его стихах. Ему веришь, когда он восклицает:

Привет отверженным и чумнымИ нелюбимым никогда.

Он пишет странные стихи, где нет до конца выдержанной, безупречной не только строфы, но, кажется, даже строчки, и где всё же есть какое-то подлинное вдохновение[28].

Последним выступлением Барта в варшавской прессе стала его рецензия на книгу Юрия Терапиано Бессонница. О том, в какое неловкое положение она ставила варшавян и сколь напряженная атмосфера сложилась тогда в газете, видно по письму Гомолицкого к Бему от 20 апреля 1935, написанному по поводу поступившей в Меч статьи Бема:[29]

Дорогой Альфред Людвигович,

Я проболел всю последнюю неделю. И вот, благодаря этому в прошлом номере «Меча» была напечатана рецензия Барта о Т<ерапиано>. По-моему, сделана по отношению к вам большая бестактность. Обычно все-таки весь литературный материал идет через меня — во всяком случае я о нем знаю; тут же меня не предупредили потому, что Барт на меня дуется (по своей же вине) и боится (совсем не основательно), что я буду против его материала — ищет обычно обходных путей. Приблизил к себе Соколова и действует через него. Барту же Т<ерапиано> нужен, п<отому> ч<то> он просил его сделать услугу за услугу — рецензию за рецензию. Видите, какая здесь тонкая сеть «интриг». Ну, да в конце концов это не важно. Считаться-то в конце концов будут с вашей статьей. <…>[30]

После этого эпизода имя Барта исчезает со страниц газеты Меч. Не только каких бы то ни было отзывов о последующих, печатавшихся одна за другой книгах Барта, но даже и просто анонсов о их выходе в газете больше не найти до самого конца ее в августе 1939 г. Когда осенью 1935 г. в Таллинне вышел 8-й сборник Новь и Гомолицкий поместил там обзор деятельности варшавского «Литературного Содружества», дав перечень зачитанных докладов, он умолчал о своем собственном панегирическом выступлении 1933 г. о Барте[31]. Разрыв с Гомолицким привел к тому, что в Варшаве Барт фактически оказался в полном вакууме, и он всё сильнее ориентировался на контакты с «Парижем».

Между тем в тот момент, в конце 1930-х годов, не только по глубине поэтического высказывания и напряженности лирического эксперимента, но и просто по продуктивности мало кто в эмиграции мог сравниться с Бартом. Сразу вслед за Камнями он выпускает следующую, «вторую», книгу — Душа в иносказаньи, на сей раз под маркой солидного берлинского издательства «Парабола». Г. В. Адамович удостоил ее включения — наряду с Silentium sociologicum Божнева, Тяжелыми птицами Мамченко, Дорогой Зинаиды Шаховской, Маятником Веры Булич и др. — в свой обзор поэтических новинок, напечатанный в газете Последние Новости:

У Барта, в сборнике «Душа в иносказаньи», есть то, что можно было бы назвать лирическим содержанием. Ему есть о чем писать. Стихи его даже как будто изнемогают под напором всего того, что поэт хотел бы в них вложить, — но остаются все-таки живыми. Среди книг последнего времени это одна из тех, которые действительно что-то «обещают» — хотя автору и надо еще много поработать (в особенности над русским языком) и от многого отделаться. Но работа, вероятно, будет плодотворной. К Барту уже и теперь довольно часто приходят слова, которых никак не ждешь — и которые сразу принимаешь, как нужные, верные, незаменимые[32].

Хотя — в отличие от обширной «монографической» статьи Гомолицкого 1933 г. — в парижской прессе отзывы на поэзию С. Барта появлялись только в составе обзорных статей, эти скупые оценки свидетельствовали о вполне серьезном отношении к новой фигуре в эмигрантской поэзии. Более того, если деятельность Гомолицкого в середине и конце 1930-х годов приносила ему известность, главным образом, в поэтических кругах Праги и «лимитрофов», то есть в центрах, оппозиционно настроенных по отношению к Парижу, то, как ни редки были отклики на стихи Барта в «столичных» изданиях, он всё же там упоминался чаще, чем любой другой русский варшавский литератор.

К моменту выхода книги Барта Письмена он разошелся со всеми — кроме В. С. Чихачева — прежними друзьями в варшавских русских литературных кругах. Этим объясняется бойкот им одного из самых честолюбивых проектов Льва Гомолицкого — Антологии русской поэзии в Польше, выпущенной осенью 1937 года. Составитель ее так сообщил об этом:

Не обошлось при собирании материалов и без странностей. Два поэта прислали письмо с требованием не помещать их стихотворений в антологию. Это — В. С. Чихачев и С. Барт. Последний объяснил свой отказ «опасением» нарушить своими стихами «литературную однопланность» (?!) сборника. Видимо, оба автора считают ниже своего достоинства фигурировать в антологии русской поэзии в Польше[33].

Нелегко разобраться в поэтической биографии Барта, как она обозначена его книжками. Действительно, тот факт, что Душа в иносказаньи названа второй книгой стихов, подтверждал, что отсчет велся от Камней… Теней…, и ни Флоридеи, ни тем более Стихи 1933 г. во внимание браться не должны были. Тем страннее, что вышедших накануне войны Ворошителей соломы автор вдруг определил как книгу пятую, включив первым номером в приложенную библиографию старую московскую книгу. Но это влекло за собой путаницу в ином отношении: дело в том, что Письмена, вышедшие из типографии в ноябре 1935 г., рассматривались автором не как сборник стихов, а как «поэма». Так именно именовалась она в отчете о последнем публичном собрании Литературного Содружества[34]. Поворот к «большой форме» у Барта произошел параллельно аналогичному переходу от «миниатюры» к эпосу у Гомолицкого. Поэма последнего «Варшава», вышедшая летом 1934, обратила на себя внимание как А. Бема, так и «парижан»[35]. Но у Барта процесс этот так и не привел — ни в Письменах, ни в Ворошителях соломы — к обособлению «поэм» от «лирического цикла». Несмотря на упорные попытки по созданию «большой формы», Барт, «поэт-мыслитель», как называли его современники[36], остался в принципе лириком.

Статьи С. Барта подтверждают впечатление о полной его самостоятельности и свободе мысли, глубокой продуманности и авторитетности выражения литературных позиций и суждений. Исключительный интерес представляет собой и дошедший до нас образец художественной его прозы — «Дуэль»: это не столько беллетристика с упором на фабулярное развитие темы, сколько повод для интроспекции и рефлексии, своеобразное продолжение его эссеистики.