Суть времени. Цикл передач. № 31-41 - Сергей Кургинян

Теми ножницами, которые применил противник, щёлкнули и разрезали нить, но сначала что-то произошло с защитами. И с годами у меня все больше возникает вопрос: а не защитники ли сами и разрезали, ведь коварство было в этом? Именно в этом смысле народ, приведённый в это безэгрегориальное состояние, переставший потом быть народом (ибо народ — это субъект истории), отчасти освобождён от вины, потому что защитники предали. Сделали именно это — они сняли защиту и разрезали нить. Или помогли её разрезать разного рода минкины.

Теперь, чтобы восстановить нить, нужно следующее…

Есть реальный жизненный мир. Над ним существует второй мир — тот самый, где есть «Русь моя! Жена моя!», Родина-мать и всё остальное, где есть эти феномены, то есть обобщённые сущности. Мир живых обобщённых сущностей. В него надо подняться, над ним находится третий мир — мир идеальный, там существует энергетика, там можно всё починить. И тогда можно восстановить связь.

Когда Шолем спорил с Беньямином о том, как надо действовать (Беньямин был очень левый и всё время мечтал о диалектическом материализме, марксизме и всём прочем, а Шолем уже ушёл в религию, а точнее, в метафизику), как надо делать, чтобы спасти еврейский народ, то Беньямин говорил о том, что нужно мобилизовать левые идеи. Те кибуцы, которые потом формировались в Израиле. А Шолем ушёл в метафизику, потому что он считал, что только найдя метафизический, последний идеальный ключ, увидев, что народ — это Шехина (невеста Господня) — соединив народ с этим идеальным образом, можно восстановить в нём энергетику. И тогда что-нибудь двинется.

В России образ Софии, вообще софийность, имеет огромное и до конца неосознанное значение. Может, это образ и связует между собой красную, белую историю и все прочие. Потому что всё время говорить, что у нас несколько историй, и они ничем не связаны, неинтересно.

Вот эта софийность в России имеет такое значение, как ни в какой другой стране мира. И эта София не имеет никакого отношения к гностической Софии. Это другая София. Софиология русская — это ещё не до конца открытое учение, которое вполне может быть соединено с марксизмом, с Вебером и со всем остальным потому, что на новом этапе никакими атеистическими баландами людей не накормишь. По крайней мере, этим не накормишь тех, кто должен сформировать субъект и обладает настоящей волей к тому, чтобы преодолевать столь большое неблагополучие, как сегодняшнее.

Поэтому путь от реального в феноменальное и в идеальное — это и есть то, что нужно для того, что обрести субъект, а значит, проектную силу. Там, на этих высотах располагается честь.

«I could not love thee (Deare) so much,Lov'd I not Honour more».(Richard Lovelace)

«Не возлюбил бы так тебя,Не возлюби я честь превыше».

Нет чести — нет любви. Там находится честь. Найденная честь восстановит любовь. Восстановленная любовь зажжёт огонь. Огонь превратит руду в настоящий металл. Металл превратится в оружие. Оружие сумеет преодолеть всё, если оно будет находиться в руке полноценного субъекта. Если нет — всё, что мы сейчас обсуждаем, абсолютно бессмысленно. И ради этого обсуждения, его и только его, нужны такие вот абстрактные разговоры. Ничего конкретнее этих разговоров нет.

И если бы Минкин не был просто пощёчиной, которую надо ощутить, и пощёчиной не кому-то там, даже классу, ни пощёчиной нашему родственнику, ни пощёчиной нашему историческому бытию, — а именно пощёчиной какой-то идеальной сущности… Такой кривляющийся бес, который дотягивается ручонкой до того, что удалось исказить и замарать, до святого лика. Если бы этого не было, я бы не обсуждал Минкина. Для меня он здесь — пример какой-то нарастающей угрозы.

Я уже вспоминал и ещё раз хочу вспомнить песню Гребенщикова — вроде бы такую кокетливо-просоветскую…

Комиссар, я знаю, ты слышишь меня,Сделай вид, что не понял,Что я обращаюсь к тебе —Ни к чему давать повод к войне.……Комиссар, я пришел подтвердить: —Все, что было пропето,Исполнялось без помощи слов,И мы гадали, какой в этом знак.Дальше он говорит главное:Комиссар (Я уже обсуждал это неоднократно — С.К.),просто нам изначально дан выбор —История или любовь.

Для христианина история — это дело Христово. Так что — в этом деле не было любви? Ведь это очень глубокая метафизическая проблема. Ведь не зря идёт спор о том, что такое первовзрыв, создавший вселенную, — это изгнание из рая или это дни творения, сотворение мира. Потому что если это сотворение мира, то внутри вселенной есть благо и там есть что любить. А если это изгнание из рая, то всё сразу изначально пропитано грехом. Это две разные вселенные, две разные теологии. И эти теологии борются.

Я заговорил о том, что чёрная материя и чёрная энергия являются важной вещью, которая обеспечивает метафизичность проекта. Мне сразу стали говорить: «А причём тут всё это? И зачем тут нужна эта чёрная энергия, как она связана с Марксом, с Вебером и так далее?»

Она очень связана. У Маркса есть сложнейшее понятие — «превращённые формы». Маркс заворожен этими превращёнными формами. Он всё время занимается ими. Маркс не так много сам издал из своих работ, потом всё это издавал Энгельс, потом немецкие социал-демократы, потом, уже в 30-е годы, архивы перешли к нам. Какие-то работы Маркса, очень важные, были изданы аж в 60-е годы 20-го века. Но поскольку, вообще-то говоря, наследие Маркса — это вещь достаточно специальная, то весь марксизм оказался резко усечён. И многое из того, что Маркс обсуждал относительно усечённых форм, оказалось либо на периферии советского идеологического внимания, либо было истолковано превратно, потому что никак нельзя было это истолковать правильно, потому что это угрожало очень и очень многому.

Дело заключается в том, что форма и содержание находятся в достаточно сложной взаимосвязи.

Форма может выражать содержание в большей или меньшей степени. Если использовать здесь марксизм, то форма может способствовать развитию содержания и может тормозить развитие содержания. Тогда, когда форма начинает тормозить развитие содержания, как говорит классический марксизм, форму сбрасывают и меняют с тем, чтобы дальше начинало развиваться содержание. И в этом суть истории. Здесь есть перекличка между Марксом и Гегелем. Не такая простая, как кажется, но есть.

Маркс разбирал превращённые формы в связи с товарным фетишизмом и вообще со свойством сложных целостностей использовать посредников, которые обеспечивают в этих целостностях взаимосвязь и которые сами отчуждаются от целостностей.

Не узнаёте здесь ничего? Это и есть то, что я предлагал когда-то в виде лингвистической игры.

— Ну, давайте, — говорил я, — добавим к названию «Министерство обороны» слово «смерть» — Министерство смерти обороны… К Министерству образования — Министерство смерти образования. И так далее. Форма, институт, министерство начинает отрицать своё содержание: оборону, образование и т. п. Я здесь опять повторяю фразу своего отца, который говорил, когда ушел с заведывания кафедрой: «Да нет, вроде всё хорошо. И люди хорошие, но только знаешь, если бы студентов не было, то, может быть, кафедра работала бы ещё лучше».

Так вот, кафедра, которая ещё лучше без студентов, — это тоже превращённая форма. А превращённая форма не выражает содержание в большей или меньшей степени, не искажает его, не трансформирует, — она его уничтожает, истребляет.

По этому поводу очень неплохие статьи написал Мераб Мамардашвили в книге «Как я понимаю философию» — об эмансипации формы, и о том, что форма оказывается некоей тенью (я обращаю здесь внимание на то, что когда-то сказал Юнг, на «тень» у Юнга), мёртвым пространством внутри системы…

В связи с этими превращёнными формами всегда говорится о рациональности, и что любое превращение — есть иррациональность. Маркс в связи с этим, поскольку в математике было не так много чего в его время, очень любил использовать термин «мнимые числа». Превращённые формы — как мнимые числа. Сжатие опосредующих звеньев, их эмансипация и их агрессивное отчуждение от того, что они должны обслуживать, и является одним из феноменов, который приковывал внимание Маркса. Потому что Маркс чувствовал, что вот здесь его теория нарывается на некий айсберг. Что, с одной стороны, вроде бы она находит здесь наиболее полное воплощение, а, с другой стороны, вот здесь-то и наступает какой-то затык.

Мамардашвили называет это «дырами целого», квазипредметами. Процедуру формирования подобного рода форм называет «феноменологическим замещением». Естественно, что очень часто это обсуждали в связи с товарным фетишизмом и с общественным фетишизмом вообще. Кое-что из этого было заимствовано у Фейербаха, который в свою очередь заимствовал нечто у Гегеля. Но самое серьёзное — это мучающее Маркса ощущение, что есть какой-то парадокс, что здесь бытие и сознание вступают в особые отношения. И что есть неустранимые различения между бытием и сознанием, которые и знаменует собой проблема превращённых форм.