Неизбежность - Олег Смирнов

— В последние дни японцы отселяют вглубь местное население, разрушают мосты, дороги…

— Тактика выжженной земли. Как у гитлеровцев, — сказал Малиновский и подумал, что скоро его войска будут уже по ту сторону границы.

А Василевский подумал: "Японцы хотят создать нам дополнительные трудности. Для нас дороги, особенно железные, — вопрос вопросов… Нельзя допустить — и опыт войны на Западе этому учит, — чтобы в Маньчжурии противник разрушал железнодорожные пути, тоннели, мосты. Так было, например, в Белоруссии летом сорок четвертого. Немцам удалось тогда вывести из строя железные дороги, это вызвало серьезные трудности с нашими перевозками… Чтобы воспретить противнику разрушить прп отходе железные дороги, здесь, на Дальнем Востоке, все фронты должны выделить специальные самолеты и подвижные части для борьбы с диверсионными отрядами…"

Заночевать решили на командном пункте армии — тем паче, что командарм к концу дня утратил робость и был целеустремленно напористым:

— У меня сможете отдохнуть! Банька имеется!

Смыть с себя пот и грязь было привлекательно, и Василевский сказал:

— Если комариков поменьше, чем здесь, поедем.

— И если квас будет, — сказал Малиновский.

Командарм поспешно заверил: так точно, комарья меньше, а квас отменный! Тут же бросился звонить на КН. Сияя, доложил Василевскому, что в бане их ждут через полчаса.

— Но мы еще не меньше часа здесь проработаем. Плюс дорога, — сказал Василевский. — А люди будут ждать…

— Подождут, товарищ маршал!

— Нет, неудобно… Позвоните и извинитесь за задержку…

— Слушаюсь!

Смущенный генерал побурел, а Малиновский усмехнулся: усердие командарма и обязательность главкома как бы столкну-, лись…

Завершив работу, поехали к командарму. Банька была недурна, квасок холодный, вкусный. Маршалы сидели в палатке с марлевым пологом, потягивали из немецких пивных кружек и вспоминали Халхин-Гол.

— Что на Халхин-Голе было необычайным, так это крупнейшие воздушные бои. Я, Александр Михайлович, и на фронтах Великой Отечественной, пожалуй, таких не видывал… До двухсот самолетов сходились в трехъярусной карусели!

— И я такое не часто видел, Родион Яковлевич…

— Всего японцы потеряли в тех сражениях свыше шестисот самолетов! Это и понятно: летчики-истребители у нас были первоклассные, имевшие опыт боев в небе Китая, Испании… На Халхин-Голе, между прочим, воевал кое-кто из моих знакомых летчпков-"испанцев".

— Японцы тоже стянули сюда своих лучших асов.

— Да! По с нашими тягаться они не могли. Хотя не отрицаю: храбры, тактически подготовлены, техникой владеют…

— А японский пехотинец? Он стоек, вынослив, дисциплинирован, умрет, но приказ выполнит. Это нам надо помнить… Думаю, по воинским качествам японцы заметно превосходят американцев. Ход сражений на Филиппинах, в Бирме, вообще на Тихом океане веско подтверждает это…

— Да! Американцы значительно превосходят японцев и по численности, и по оснащению техникой, но каждое укрепление, город, остров даются им большой кровью. И как они медленно, я бы сказал, мучительно медленно подбираются к метрополии…

— Родион Яковлевич, нам-то доподлинно известно, что американское командование планирует лишь на ноябрь вторжение на Кюсю, а на март сорок шестого — на Хонсю…

— Несомненно, наша операция в Маньчжурии ускорит события, Александр Михайлович!

— Думаю, ускорит, и еще как…

— Что же касается халхин-гольских событий, то Баин-Цаганское побоище произвело в те времена впечатление! Жуков наголову разгромил две императорские дивизии…

— Ну, дивизия у них — это приблизительно наш стрелковый корпус: двадцать одна тысяча штыков, сильная артиллерия. Да еще отдельные полки, охранные и железнодорожные отряды. Словом, можно говорить об уничтожении целой армии. Итог халхингольских событий не только военный, а и политический. В тридцать девятом японцы убедились, во-первых, в том, что Советский Союз выполняет свои обязательства, в данном случае перед Монголией, а во-вторых, — в силе Красной Армии.

— А каково тогда будет военно-политическое значение разгрома всей Квантунской армии! Тут не пятьдесят тысяч человек — миллион!

— Если быть точным, нам на Дальнем Востоке противостоит около миллиона двухсот тысяч. Последствия разгрома будут далеко идущие, долговременные. И в первую очередь для самой Японии. И если она сумеет посмотреть вперед, а не назад…

— Поможем! — то ли шутливо, то ли серьезно сказал Малиновский. — Не назад, а вперед надо поглядеть и Америке, и Китаю, и всей Юго-Восточной Азии!

— Надеемся, так оно и будет. История — авторитетнейший учитель. Были бы ученики прилежные… Да, еще о халхин-гольских событиях… Они показали: японцы любят ночной бой.

— До сих пор эта любовь не угасла!

— Верно. Но рукоаашпой нынче избегают. После ХалхинГола психология изменилась, считают: погибнешь от русского штыка — не попадешь в ран… Это нам следует учесть. Учтем также: командование Квантунской армии рассчитывает применить бактериологическое оружие.

— Готовим войска к противохимической и противобактериологпческой защите, Александр Михайлович.

— От японцев можно ожидать чего угодно, Родион Яковлевич. А чтобы сорвать их замыслы, мы должны нанести сокрушительный удар, спутать их расчеты, посеять дезорганизацию и панику. Чем выше будут темпы наступления, тем успешней выполним свои задачи! Темпы, темпы — опять к этому приходишь…

В штабе главкома войск Дальнего Востока раздался телефонный звонок. Издалека, из Потсдама, с конференции глав союзных держав, звонил Сталин. Слышимость сверхпохвальная, и через тысячи азиатских и европейских километров до Василевского донесло знакомый, глуховатый и тихий голос:

— Как идет подготовка операции, товарищ Василевский?

Нельзя ли ускорить ее начало дней на десять?

Александр Михайлович. доложил, что темпы сосредоточения войск и подвоза всего самого необходимого не позволяют сделать этого, и попросил:

— Оставьте, пожалуйста, прежний срок, товарищ Сталин…

Верховный покашлял и ответил совсем тихо:

— Хорошо, оставим старый срок…

И тогда Василевский, не зная причины, по какой Сталин хотел ускорить начало Маньчжурской операции, но радуясь, что Верховный не стал на этом настаивать, доложил ему: срок проведения самой операции предполагается сократить.

— Хорошо, хорошо, высылайте свои соображения, — сказал Сталин. — До свидания, товарищ Василевский.

— До свидания, товарищ Сталин, — И Василевский услыхал, как Верховный положил трубку.

12

Вдруг прекратились занятия по тактике: начальство посчитало, что мы уже в совершенстве овладели искусством прорывать долговременные, сильно укрепленные позиции противника? Или тут что-то другое? Не лукавь, лейтенант Глушков: конечно, другое. Во-первых, нет предела совершенству, и гоняли бы нас до скончания века, если позволяло бы время. Но. вероятно, время-то ч не позволяло, надо делать иное: проверять исправность оружия, получать боевые патроны и гранаты, — как говорится, полный боекомплект, приводить в порядок снаряжение, наконец, просто давали людям отдохнуть хотя бы физически.

Был и еще признак — вернейший, что события не за горами: из санчасти выписали всех, кто там кантовался. По западному опыту знаю: перед наступлением хватит болеть, собирай шмуткп и дуй в свои подразделения. Ко мне в роту тоже вернулись два гаврика из санчасти, попавшие туда с расстройством желудка.

Не только по тактике — все занятия по боевой подготовке уже не проводились. Зато что ни день — политзанятия, политинсрормации, беседы, собрания и митинги. На разные темы. Поминали и Японию, самураев, ясно было: чтобы восстановить справедливость и мир, нужно воевать.

Говорили и о возрождении разрушенного хозяйства. С задутыми на Украине домнами Толя Кулагин крупно промазал. Когда ротный парторг Микола Симоненко закончил политинформацию о текущих событиях в стране, Толя Кулагин спросил:

— Товарищ сержант, а на кой же хрен задувать домны в этом самом Запорожье?

— То есть? — Симоненко с недоумением воззрился на Кулагина.

— Их надо восстанавливать, а не задувать!

Симоненко раскрыл рот, но его опередил обычно не очень расторопный Филипп Головастиков:

— Тю на тебя, Толька! Деревня! Задули домну — значит пустили ее. Восстановили!

Симоненко подтвердил, что Головастиков прав, и первым бурно захохотал. И вся рота грянула. Кулагин несколько смутился: серый глаз смотрел нагло, но карий — виновато. Порывался чтото сказать, однако хохот глушил его. Когда чуток стихло, он произнес вроде бы застенчиво:

— Это я пошутковал. Что я, не понимаю: задуть — это не то что потушить…

Результат был обратный тому, которого ожидал Кулагин: захохотали пуще прежнего, потому было очевидно — врет. Кулагин больше не стал объясняться с обществом, но оба глаза у него сделались нахальными. Я посмеялся вместе с солдатами, хотя было в общем-то не до смеха. Чем ближе надвигалось неотвратимое, грозное, тем тяжелей становилось на сердце. Я понимаю: мне это не положено — переживать. В этаком-то духе. Тяжело? На душе?