Позволь ей уйти (СИ) - Монакова Юлия

Однако утром первого января, открыв глаза и сразу же напоровшись на совершенно несчастный Милкин взгляд, Павел мигом всё вспомнил и ужаснулся тому, что они натворили.

=39

Москва, 1 января 2016 года

Самым сложным поутру было — смотреть друг другу в глаза.

Павел находился в смятении и полнейшем раздрае, понятия не имея, как теперь вести себя с Милой, что ей говорить, куда девать смущённый взгляд. Они оба чувствовали себя как школьники после спонтанного первого поцелуя, от которого теперь было и неловко, и стыдно.

Заметив, что Павел проснулся, Мила быстро села на постели, натянув простыню до самого подбородка. “Смешно, — захотел он сказать, — что ты пытаешься от меня скрыть? Я уже всё видел и теперь едва ли когда-нибудь забуду”. Несмотря на то, что вчера они оба были пьяны, воспоминания в гудящей с похмелья голове вспыхивали ясные и отчётливые, как кадры из фильма. Он помнил две крошечные родинки у неё под ключицей — как касался их языком, ощущая жар смуглой кожи… Помнил аккуратную небольшую грудь, которая так идеально укладывалась в его ладони… Помнил, как Мила выгибалась ему навстречу, как жадно ловила губами его пальцы, как сама подставлялась под его ласки, точно кошка…

Павел чуть поморщился от боли в висках и тоже сел — так проще было смотреть на Милку, а он, в отличие от неё, больше не собирался трусливо отводить взгляд от её лица. Милкины губы были алыми и припухшими — казалось, что они всё ещё горят от его поцелуев, от их вчерашнего безумия… Они переспали. Господи! С Милкой, которую он знал как облупленную! Он не раз видел, как её рвало, а ещё он бегал для неё в аптеку за прокладками, а она познакомилась с ним, когда он был в описанных штанах!

Они. С Милкой. Переспали. Какого хрена?!

И самое ужасное, самое стыдное… ему понравилось. Ему было хорошо с ней, действительно очень хорошо!

Мила первая не выдержала этой пытки. Низко опустив голову, чтобы не видеть его лица и отсрочить неизбежный разговор, она неловко вскочила с кровати, дёрнув за собой простыню, за которую пряталась, и пробормотала:

— Я в душ…

Он остался полностью обнажённым и машинально тут же схватил подушку, чтобы прикрыться. Не хватало ещё пугать её ещё больше… Впрочем, Милка на него всё равно даже не взглянула.

Она пробыла в ванной комнате не менее получаса. Павел тем временем немного похозяйничал в её кухне: поставил чайник, соорудил бутерброды… Есть не хотелось, но ему нужно было хоть чем-то себя занять.

— Я тебе там повесила чистое полотенце… — еле слышно пробормотала Милка, возникнув в дверном проёме. Он молча кивнул и тоже отправился в душ, тщетно пытаясь справиться с волнением. Всё равно важный разговор не отложишь, значит — нужно освежиться, привести мысли в порядок и решить, что именно он скажет ей сейчас. Надо правильно начать, чтобы из Милкиных глаз исчез этот нелепый панический страх. Она дико боялась. Но чего или кого? Его, себя, своих или его чувств?..

Однако Мила начала разговор первой, едва Павел вернулся из ванной.

— В общем так, Паш, — произнесла она как можно более решительно и отважно, хотя голос всё равно дрожал, словно заячий хвостик. — Давай забудем то, что случилось. Не хочу, чтобы всё, что мы с тобой вместе пережили за эти годы, разрушилось из-за какого-то пьяного перепихона.

“Пьяный перепихон”. Значит, вот как называется то, что было между ними минувшей ночью. Ну а как ещё, как иначе это можно назвать — дружеский секс?..

— Давай забудем, — быстро ответил он, соглашаясь и одновременно не понимая, чувствует облегчение или сожаление. В любом случае… наверное, это и в самом деле оставалось единственным верным выходом: просто сделать вид, что ничего не было.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Ничего особенного не случилось, — осмелев, продолжила Мила. — Ну, помутнение рассудка, с кем не бывает… Но больше этого не повторится. Правильно?

— Не повторится, — эхом откликнулся Павел.

— Наша дружба — что-то большее, чем вот это вот всё, — горячо произнесла она. — Мы с тобой просто не смогли бы быть парой, у нас совсем другой, более высокий, уровень отношений! Я в принципе не могу быть твоей девушкой. Я ненавижу балет, а ты им живёшь. Я не читаю книг, а ты постоянно это делаешь. Я… ленивая, необязательная, с тяжёлым характером, а ты целеустремлённый, добрый и очень талантливый. Мы слишком разные… Это будет нам мешать.

“Дружить нам эта разность не мешала, а трахаться помешает?” — хотел было съязвить он, но не рискнул. Она была права, во всём абсолютно права. Мудрая, глупая, любимая и невозможная Милка…

Он позорно сбежал, отказавшись от завтрака. Сил больше не было сидеть друг напротив друга в тягостном молчании, тщетно пытаясь подыскать нейтральную тему для разговора, в то время как и его, и её мысли (он готов был в этом поклясться!) крутились сейчас только вокруг одного.

В тот же вечер они с Артёмом поехали в первый попавшийся ночной клуб, легко склеили там пару каких-то куриц и пару часов спустя отодрали их у себя на квартире — так, что девчонки, чьи головы были забиты стереотипами о “нежных и хрупких балетных мальчиках”, потом долго не могли опомниться.

Павел старался заглушить, перебить вкус и запах Милы, ощущение её плеч под своими ладонями, бархатистость смугловатой кожи… он хотел избавиться от проклятого наваждения, но стоило только закрыть глаза — и перед ним принималась покадрово мелькать вся их с Милкой новогодняя ночь, начиная с первого поцелуя на крыше.

Наверное, прошло ещё слишком мало времени для того, чтобы его отпустило…

Он и не догадывался тогда, что так и не отпустит.

=40

Таганрог, 2007 год

Хрусталёва всерьёз взялась не только за обучение Пашки основам балетной хореографии, но и за его воспитание, а также за культурное просвещение. Она заставляла его читать книги и слушать классическую музыку, таскала с собой на выставки и в театры, преподавала ему уроки хороших манер — словом, лепила из детдомовского мальчишки настоящего джентльмена.

Уже позже — много-много позже — он узнал от Высоцкой, что Ксения Андреевна хлопотала об опекунстве над ним, но ей отказали в силу возраста. Она подозревала, что так будет, поэтому даже не стала ничего говорить Пашке заранее, чтобы не обнадёживать его понапрасну. Гражданский кодекс не ограничивал предельный возраст опекунов, но тем, кому перевалило за шестьдесят, на практике как правило отказывали “в целях защиты интересов детей”.

— Вы не сможете в полной мере обеспечить ребёнку все его потребности и нужды, — сказали Хрусталёвой. — В ваши годы ухудшается память, снижаются умственные и физические показатели, а опека над детьми требует немалой активности.

— Я выгляжу выжившей из ума немощной старухой? — скептически поинтересовалась пожилая балерина.

— Пока нет, но… в силу возраста, уж извините, вы в любой момент можете ею стать. Если с вами что-то случится, это будет сильной психологической травмой для ребенка. Ему придётся снова привыкать к новым людям, новому укладу жизни. Вот если бы вы были ему близкой родственницей, например бабушкой…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Ну и чёрт с вами, — сказала Хрусталёва, поднимаясь со стула и давая понять, что беседа окончена. — Видеться с мальчишкой вы всё равно мне не запретите, а уж я постараюсь сделать всё, чтобы он не чувствовал себя обделённым.

Директриса детского дома не возражала против визитов Пашки к Ксении Андреевне — это помимо занятий в балетном кружке, разумеется. Не менее трёх раз в неделю Хрусталёва приводила Пашку к себе в гости, кормила обедом или ужином, а затем они вели долгие интересные беседы. В основном, конечно, об истории мирового балета.