Русская история - Сергей Платонов

Но остановимся подробно на обычных рассказах о странствованиях Самозванца на Руси и в Польше – в них трудно отличить быль от сказки. Обыкновенно об Отрепьеве повествуют так: в молодости он живал во дворце у Романовых и у князей Черкасских, странствовал по разным монастырям, приютился в Чудове монастыре и был взят к патриарху Иову для книжного письма. Потом он бежал в Литву, пропадал несколько времени безвестно и вновь выплыл, явившись слугою у Вишневецкого; там во время болезни открыл свое царское происхождение. Вишневецкие и Мнишек первые пустили в ход Самозванца в польском обществе. Как только Самозванец стал известен, около него явились францисканцы и овладели его умом, склонив его в латинство, иезуиты продолжали их дело, а ловкая панна Марина Мнишек завладела сердцем молодого царевича.

Будучи представлен к польскому двору и признан им в качестве царевича, Самозванец получает поддержку, во-первых, в Римской курии, в глазах которой он служит прекрасным предлогом к открытию латинской пропаганды в Московской Руси; во-вторых, в польском правительстве, для которого Самозванец казался очень удобным средством или приобрести влияние в Москве (в случае удачи Самозванца), или произвести смуту и этим ослабить сильную соседку, в-третьих, в бродячем населении южных степей и в известной части польского общества, деморализованной и склонной к авантюризму. При этом нужно, однако, заметить, что в своем целом польское общество сдержанно относилось к делу Самозванца и не увлекалось его личностью и рассказами. О приключениях московского царевича канцлер и гетман Ян Замойский с полным недоверием выражался: «Это комедия Плавта или Теренция, что ли?». Не верили Самозванцу лучшие части польского общества, не верил ему и польский сейм 1605 года, который запретил полякам поддерживать Самозванца и решил их за это наказывать. Хотя Сигизмунд и не держался этих постановлений сейма, однако он и сам не решался открыто и официально поддерживать Самозванца и ограничился тем, что давал ему денежную субсидию и позволил вербовать в свою дружину охочих людей. Яснее выражала свои симпатии к «несчастному царевичу» Римская курия. С такой поддержкой, с войском из поляков, а главным образом казаков, Димитрий выступил на Русь и имел успех в южных областях Московской Руси: там охотно признавали его. Некоторые отдельные стычки Самозванца с московскими войсками ясно показали, что Самозванец с его жалкими отрядами никогда бы не достиг Москвы, если бы Борисово войско не было в каком-то нравственном недоумении; имя царевича Димитрия, последней ветви великого царского рода, лишало московские войска всякой нравственной опоры; не будучи в состоянии проверить слухи о подлинности этого воскресшего царевича, московские люди готовы были верить в него и не могли драться против законного царя по своим религиозным и политическим взглядам. А боярство, легко может быть, было просто радо успехам Самозванца и давало ему возможность торжествовать над царскими войсками, в успехе Лжедимитрия предвидя гибель ненавистных Годуновых.

А гибель Годуновых была близка. В то время, когда положение дел в северном крае было очень неопределенно, когда слабый силами Лжедимитрий, усиливаясь час от часу от бездействия царских воевод, становился все опаснее и опаснее, умирает царь Борис с горьким сознанием, что он и его семья лишены всякой почвы под ногами и побеждены призраком законного царя. При сыне Бориса, когда не стало обаяния сильной личности Бориса, дела Самозванца пошли и скорее, и лучше. Боярство начало себя держать более определенно, новый воевода – Басманов – со всем войском прямо передался на сторону Димитрия. Самозванца признали настоящим царем все высшие боярские роды, и он триумфальным шествием двинулся к Москве.

Настроение умов в самой Москве было очень шатко. 1 июня 1605 года в Москву явились от Самозванца Плещеев и Пушкин, остановились в одной из московских слобод и читали там грамоту, адресованную москвичам. В грамоте описывалась вся история царевича, его спасение, военные успехи; грамота кончалась обещанием народу всевозможных льгот. Плещеева и Пушкина народ повлек в Китай-город, где снова читали грамоту на Красной площади. Толпа не знала, чему верить в этом деле, и решила спросить Василия Шуйского, который вел следственное дело об убийстве Димитрия и лучше других знал все обстоятельства смерти царевича Димитрия. Шуйский вышел, говорят, к народу, совершенно отрекся от своих прежних показаний и уверял, что Борис послал убить царевича, но царевича спасли, а был убит поповский сын. Тогда народ бросился в Кремль, схватил царя Феодора с матерью и сестрой и перевел их в прежний Борисов боярский дом, а затем начал грабить иноземцев – «Борисовых приятелей». Вскоре затем приехали от Самозванца в Москву князья Голицын и Масальский, чтобы «покончить» с Годуновыми. Они сослали патриарха Иова в Старицу, убили царя Феодора и его мать, а его родню подвергли ссылке и заточению. Семен Годунов был задушен. Так кончилось время Годуновых. 20 июня 1605 года Димитрий с торжеством въехал в Москву при общем восторге уверовавших в него москвичей. Через четыре дня (24 июня) был поставлен новый патриарх, грек Игнатий, один из первых признавший Самозванца. Скоро были возвращены из ссылки Нагие и Романовы и заняли почетное место при дворе. Филарет был поставлен митрополитом ростовским. За инокиней Марфой Нагой, матерью Димитрия, ездил знаменитый впоследствии князь М.В. Скопин-Шуйский. Признание Самозванца со стороны Марфы за сына и царевича должно было окончательно утвердить его на московском престоле, и она признала его. В июле ее привезли в Москву, и произошло первое трогательное свидание с ней Лжедимитрия. Инокиня Марфа прекрасно представилась нежной матерью, так что его нежность при встрече с ней могла быть вполне искренна. Но совершенно иначе представляется поведение Марфы. Внешность Самозванца была так исключительна, что, кажется, и самая слабая память не могла смешать его с покойным Димитрием. Для Марфы это тем более немыслимо, что она не разлучалась со своим сыном, присутствовала при его смерти, отчаянно его оплакивала. В нем были надежды всей ее жизни, она его берегла как зеницу ока, и ей ли было его не знать? Ясно, что нежность ее к Самозванцу истекала из того, что этот человек, воскрешая в себе ее сына, воскрешал для нее то положение царской матери, о котором она мечтала в угличском заточении. Для этого положения она и решилась на всенародное притворство, слабодушно опасаясь возможности новой опалы в том случае, если бы она оттолкнула от себя самозваного сына.

В то самое время, когда Марфа, признавая подлинность Самозванца, способствовала его окончательному торжеству и утверждала его на престоле, Василий Шуйский ему уже изменил. Этот человек не стеснялся менять свои показания в деле Димитрия: в 1591 году он установил факт самоубийства Димитрия и невиновность Бориса; после смерти Годунова перед народом обвинял его в убийстве, признал Самозванца Димитрием и этим вызвал свержение Годуновых. Но едва Лжедимитрий был признан Москвою, как Шуйский начал против него интригу, объявляя его самозванцем. Интрига была вовремя открыта новым царем, и он отдал Шуйского с братьями на суд выборным людям, Земскому собору. На Соборе, вероятно составленном из одних москвичей, никто «не пособствовал» Шуйским, как выражается летопись, но «все на них кричали» – и духовенство, и «бояре и простые люди». Шуйские были осуждены и отправлены в ссылку, но очень скоро прощены Лжедимитрием. Это прощение в таком щекотливом для Самозванца деле, как вопрос его подлинности, равно и то обстоятельство, что такое дело было отдано на суд народу, ясно показывает, что Самозванец верил, что он прирожденный, истинный царевич, иначе он не рискнул бы поставить такой вопрос на рассмотрение народа, знавшего и уважавшего Шуйских за их постоянную близость к московским царям.

Москвичи мало-помалу знакомились с личностью нового царя. Характер и поведение царя Димитрия производили различное впечатление: перед москвичами, по воззрениям того времени, был человек образованный, но невоспитанный; или воспитанный, да не по московскому складу. Он не умел держать себя сообразно своему царскому сану: не признавал необходимости того этикета, «чина», какой окружал московских царей; он любил молодечествовать, не спал после обеда, вместо этого запросто бродил по Москве. Не умел он держать себя и по православному обычаю, не посещал храмов, любил сам одеваться по-польски, по-польски же одевал свою стражу, возился с поляками и очень их любил, от него пахло ненавистным Москве латинством и Польшей.

Но и с польской точки зрения это был невоспитанный человек. Он был необразован, плохо владел польским языком, еще плоше – латинским, писал «inperator» вместо «imperator». Такую особу, какой была Марина Мнишек, личными достоинствами он, конечно, прельстить не мог. Он был очень некрасив: разной длины руки, большая бородавка на лице, некрасивый, большой нос, волосы торчком, несимпатичное выражение лица, лишенная талии, неизящная фигура – вот какова была внешность Самозванца. Брошенный судьбой в Польшу, умный и переимчивый, без тени расчета в своих поступках, он понахватался в Польше внешней «цивилизации», кое-чему научился и, попав на престол, проявил на нем любовь и к Польше, и к науке, и к широким политическим замыслам вместе со вкусами степного гуляки. В своей сумасбродной, лишенной всяких традиций голове, он питал утопические планы завоевания Турции, готовился к этому завоеванию и искал союзников в Европе. Но в этой странной натуре заметен был большой ум. Этот ум проявлялся и во внутренних делах, и во внешней политике. Следя за ходом дел в Боярской думе, Самозванец, по преданию, удивлял бояр замечательной остротой ума и соображения. Он легко решал те дела, о которых долго-долго думали и долго спорили бояре. В дипломатических своих сношениях проявлял много политического такта. Чрезвычайно многим обязанный панам и Сигизмунду, он был с ними, по видимости, в очень хороших отношениях, уверял их в неизменных чувствах преданности, но вовсе не спешил подчинить русскую церковь папству, а русскую политику – влиянию польской дипломатии. Будучи в Польше, он сам принял католичество и надавал массу самых широких обещаний королю и Папе, но в Москве забыл и католичество, и свои обязательства, а когда ему о них напоминали, он отвечал на это предложением союза против турок: он мечтал об изгнании их из Европы.