Сердце и Думка - Александр Вельтман

— Если и водится за вами этот порок, — продолжала она, — то вам легко его победить: вы получите в приданое триста душ да тысяч сто с лишком наличных, кроме бриллиантов и жемчугу, которых гибель у Натальи Ильинишны.

— Неужели?

— Да, когда я заговорила с ней об вас, она тотчас же показала мне шкатулку с вещами; вот, сказала она, мы за приданым не стоим, только дайте нам хорошего жениха.

Судья, обнадеженный Анной Тихоновной, задыхался от удовольствия.

После Судьи явился Маиор, после Маиора Прапорщик, потом Поручик на rendez-vous. Всем, по принадлежности, было объявлено о первоначальных успехах; каждому дано было право считать себя женихом Зои Романовны.

Через несколько времени все они явились снова для получений сведений о дальнейших успехах. В этот раз Анна Тихоновна поздравила каждого с расположением к нему Зои Романовны; потом порадовала Полковника, Городничего, Маиора, Судью и Поручика вестию, что и Роман Матвеевич согласен на союз своей дочери с таким прекрасным и достойным человеком; но что Зое Романовне не исполнилось еще узаконенных лет и потому нужно обождать.

Только Прапорщику объявила Анна Тихоновна замечание Романа Матвеевича насчет прапорщичьего чина, в котором, по положению, можно только исправлять должности, а по этой причине, при всем желании, он не может утвердить за ним своей дочери, по крайней мере, до подпоручичьего чина; ибо чин прапорщика не полагается способным даже для адъютантства, не только что для женитьбы.

Прапорщик рассердился было, но когда Анна Тихоновна сказала ему, что Зоя Романовна готова ждать хоть десять лет до производства его по линии в следующий чин, — он поклялся, что употребит все силы, чтоб его произвели за отличие.

Отложив таким образом свадьбу в долгий ящик, Анна Тихоновна в неделю или в две один раз шептала каждому из искателей:

— Зоя Романовна кланяется вам.

Эта минута была верхом блаженства; даже Городничий час от часу молодел от тайных поклонов Зои Романовны.

— О, как бы я поцеловал у ней ручку! — говорил он, целуя руку Анны Тихоновны.

Все предвкушали уже будущее свое блаженство, только Поэт задумчиво бродил мимо окон дома, где заключался предмет его стихотворений. Он никак не думал, чтоб счастием людей иногда управляло что-нибудь вроде Анны Тихоновны, чтоб Анне Тихоновне судьба могла поручить исправление своей должности, предоставляя в пользу ее и все поклонения, и все приношения. Поэту в голову не приходило, что на белом свете собственно своей особой и собственным своим языком можно сделать много для других и мало для себя.

Несмотря на это, какой-то добрый дух покровительствовал и нашему Поэту. Хотя здания мечты, основанные на надеждах, внушенных собственною мыслию, и не так прочны, как заложенные на постороннем внушении надежд; хоть это карточные домики, однако же и карточный домик может очень долго простоять, если не дуть на него.

Наш Поэт, Порфирий, был уверен, что женщины могут истинно любить только поэтов. Обнадеженный этой мыслию, он был спокоен, терпеливо ждал времени, которое проложит ему путь к сердцу очаровательной Зои, и не боялся соперничества; ибо знал, что он есть единый и единственный поэт в городе.

Любя во всем светлую сторону, он из семи дней недели выбрал самый светлейший для посещения того храма, где кумир его сидел иногда под окном, пригорюнясь.

Почти всегда приходил он к чаю. Посидит подле круглого стола, выпьет две чашки китайского нектара, разливаемого Зоей, выслушает внимательно какую-нибудь реляцию Романа Матвеевича о военных происшествиях под Модлиным, выслушает и вносный период Натальи Ильинишны о той погоде, которая стояла в это время в первый год ее замужества, посмотрит на головку Зои Романовны, потом на ручки и на ножки, повздыхает про себя… Чай уберут, Зоя Романовна уйдет в свою комнату, а Порфирий раскланяется и уйдет домой. Подобное препровождение времени имеет свои приятности и легкие крылья, лишь бы не было безнадежности; а надежда готова кружиться, бегать на одном месте, как белка в колесе.

Прошло уже много воскресных дней, но разговор вокруг чайного столика всегда был не по части Порфирия, ни разу не коснулся до того предмета, в котором Поэт мог бы блеснуть своими сведениями и честью принадлежать, кроме медицинского сословия, к сословию российских поэтов и литтераторов. Сам же он иногда и начинал было заговаривать о прекрасных книгах и литтературе; но ни Роман Матвеевич, ни Наталья Ильинишна, ни Зоя Романовна не считали городового Лекаря способным судить о таких важных предметах; они даже не знали, что он пишет стихи, и думали, что его называют Поэтом только потому, что он рассеян и любит задумчивость.

Таким образом, гениальный талант мог бы легко погибнуть в глуши и посреди всех производств дел, в соображение которых не входит мир невещественный; но счастливый случай вывел нашего Поэта из безвестности.

Однажды, также во время чаю, Роман Матвеевич разрезал вновь полученную книгу — журнал и начал декламировать вслух какие-то стихи.

Поэт слушал, слушал с беспокойством и вдруг вскричал:

— Не так-с! это ошибка!

— Что не так? — спросил Роман Матвеевич.

— Эти стихи не так напечатаны.

— Ну, полноте, — сказал Роман Матвеевич, — не нам с вами поправлять то, что здесь напечатано.

— Ей-богу, не так-с, право, не так, а вот как… И — Поэт начал читать стихи наизусть.

Роман Матвеевич, Наталья Ильинишна и Зоя Романовна удивились.

— Да почему же вы знаете? — спросил Роман Матвеевич.

— Это мои стихи, я послал их для напечатания… тут, вероятно, в конце мое имя выставлено.

— Тут ничего не выставлено.

— Позвольте… Ай, ай, ай! стихи совсем переделаны!

Вместо:

И на ланитах огнь пылает,—

напечатано:

И на щеках огонь пылает.

— Что ж такое? не все ли равно? — сказал Роман Матвеевич.

— Помилуйте, все равно! После этого вместо стиха:

Уста ее запечатлел горячим поцелуем, —

надо сказать:

И рот ее запечатал горячим поцелуем.

Поэт пришел в отчаяние, огонь бросился ему в лицо; приложив руку ко лбу, он грозил подать жалобу.

— Полноте сердиться за такую малость; ну что стихи? важная вещь! не все ли равно, вы сочинили или другой… Пустяк, сударь, от этого вас ни прибудет, ни убудет!

— Помилуйте! — вскричал гордо Порфирий, — неужели я дюжинный поставщик русского рукоделия, на котором выставляется иноземный штемпель!

Роман Матвеевич забавлялся над Поэтом; но Зоя Романовна сжалилась над ним.

— Я и не знала, что вы занимаетесь литтературой, — сказала она ему ласково.

— К несчастию, занимаюсь этим неблагодарным ремеслом; только не имею еще вывески!.. занимаюсь под чужою фирмою!.. поставляю работу вчерне!.. Мастер ее отделывает набело!..

С этого времени с Поэтом стали говорить как с человеком, который печатает стихи. Откуда взялся у Порфирия язык! Зоя Романовна предложила ему написать ей стихи в альбом. Поэт был счастлив, и рифмы: альбом — пером, воспоминанье — упованье, прежде — надежде, любовь — вновь, — пошли в дело.

Суди по нашему Поэту, можно было бы подумать, что каждому Поэту ничего более не нужно для счастия, кроме пера, чернильницы да предмета, который бы можно было назвать: неземной, воздушной Пери,[89] ангелом, божеством… и чтоб эта неземная питалась только его стихами, имела бы томные очи и иногда вздыхала, чтоб Поэт был в вечном сомнении, необходимом для стихов; чтоб можно было каждый день писать что-нибудь под заглавием: разочарование, безнадежность, слеза любви, что-нибудь вроде:

Скажи, скажи скорей мне, дева неземная,О чем грустишь, о чем вздыхаешь ты?Скажи! готов на все: пусть правда роковаяУбьет мои неверные мечты!Боюсь отогревать в душе змею-надежду,И призраком себя обманывать боюсь…

Тут Поэт задумался; он не хотел употребить в рифму ни невежду, ни одежду; а между не годилась в конце стиха. Долго думал он, думал почти целый месяц, и, наконец, выдумал:

О, как давно, мой друг, я счастия к себе — жду,Как гостя милого, да, верно, не дождусь!

Написав эти стихи, Поэт стал придумывать, каким бы образом вручить их Зое Романовне и дать понять ей, что дева неземная именно она; но в течение этой долговременной думы вдруг получает Поэт письмо: неожиданные домашние обстоятельства зовут его в Петербург.

— О боже! — вскричал он, — я ни за что не поеду! Ни за что не поеду, — повторял он шесть дней; но на седьмой решился ехать: мысль, что в Петербурге можно будет издать 1-й том мелких своих стихотворений, соблазнила его; притом же он решился только съездить в Петербург, а не переходить туда совсем, вопреки желанию своего опекуна.