Повесть о фронтовом детстве - Феликс Михайлович Семяновский

свет медленно тянулся по земле. Тогда я поднимал голову и напряженно всматривался, искал наших. Но они так вжимались в землю, что я не успевал ничего разглядеть – ракеты уже гасли.

Шум дождя заглушал все звуки, и сколько я ни прислушивался, наших не было слышно. Они были где-то правее, впереди.

Я полз, полз и вдруг понял, что потерял их. Они куда-то исчезли, как сквозь землю провалились. Что делать? Кричать? Звать их? Нельзя. Это же передний край. Немцы близко. Я могу выдать наших.

Я помогу нашим

И тут начал стрелять немецкий пулемет. Слева, совсем недалеко от меня. Он строчил изо всех сил в том направлении, куда уползли разведчики. Трассирующие пули летели за ними в темноту, точно хотели быстрее догнать их.

Это он! Тот самый! Пулемет перед оврагом. Это он убил старшего лейтенанта Тимошенко!

– Стой! – крикнул я пулеметчику что было силы. – Стой!

Что придумать? Быстрее! Он же наших перестреляет. Пусть лучше по мне бьет.

А пулемет строчил и строчил.

Я рванулся к нему. Кобура ударила в живот.

Я выдернул пистолет из кобуры. Достал из-за пазухи теплый патрон и вставил в ствол. Меня била дрожь нетерпения. Я отвел курок назад и поставил на боевой взвод. Направил пистолет туда, где мелькало рваное пламя выстрелов, что было силы обхватил рукоятку и нажал на спусковой крючок.

Резким ударом отдачи руки отбросило назад и вверх. Ракета с шумным свистом прорезала тьму и полетела к пулемету. В ушах зазвенело, зашумело. Запахло так противно, будто весь воздух выжгло порохом. Нечем было дышать.

И тут поднялась катавасия! Мой выстрел точно разбудил передний край. Началась беспорядочная стрельба. Стреляли и наши, и немцы, не поймешь, кто больше. Ракеты одна за другой поднимались в небо. Их свет заливал всё впереди. Несколько наших пулеметов ударили по этому, немецкому, и он замолчал. Начал стрелять другой. Пули с тонким визгом прошли над са́мой головой. Слышно было, как они шлепались в грязь.

Я вжался в землю. И тут услышал новый противный свистящий звук. Он нарастал, и холод прошел у меня по всему телу. Мина! Я еще сильнее вжался в грязь, закрыл глаза и стиснул зубы. Мина разорвалась рядом. Земля дрогнула. Снова раздался противный вой. Звук разрыва оглушил меня. Мокрая земля полетела вверх и хлестнула по спине. Мины, завывая, летели одна за другой. Вокруг визжало и рвалось, летели грязь и вода, свистели осколки.

Немцы накрыли меня огнем. Плохо дело. Пётр Иваныч учил: нельзя лежать под минометным огнем. Надо броском выходить из-под него. Но впереди были немцы, к ним не побежишь. Надо к своим, назад. Только бы оторваться от земли. Вот сейчас, сейчас…

И вдруг при свете ракеты мина почти рядом со мной попала в убитого бойца. Рвануло с огнем и треском. Вверх полетели рука, кусок гимнастерки. Стало так страшно, как никогда еще не было.

Я вскочил и побежал к нашим. Грязь и вода летели из-под ног. Сердце билось так, что вот-вот готово было выскочить. Я бежал без оглядки, как будто фрицы гнались за мной. Падал, поднимался и снова бежал. Несколько раз над самой головой пронеслись пули.

Наконец я кубарем скатился в траншею. Здесь стреляли, кричали команды, кто-то пробежал впереди. Я кинулся вправо, повернул в ход сообщения, выскочил из него и свалился в какую-то яму.

Я никак не мог отдышаться, судорожно хватал ртом воздух. Стало холодно, сырость пробирала до костей. Закоченели руки, зябли ноги. Я вложил пистолет в кобуру, скорчился, чтобы было потеплей, и сунул руки за пазуху. Они были в грязи, и весь я с ног до головы был заляпан грязью.

Ночь уже перевалила за половину, дело шло к рассвету. Темнота постепенно сменялась туманом. Впереди стала медленно обозначаться серая полоска неба. Надо было возвращаться к себе в хату. Но я так устал, что не хотелось даже шевелиться. А сидеть в яме нельзя, а то совсем замерзнешь. Опираясь на руки, я с трудом поднялся и выбрался из нее.

Я оглядел себя. В таком грязном обмундировании нельзя возвращаться в хату. Рядом была глубокая лужа с отстоявшейся водой. Сначала надо отмыть пистолет. Я разрядил его, хорошенько смыл грязь, вытер подолом гимнастерки и спрятал в кобуру. Умылся и стал отмывать гимнастерку. Вода сводила пальцы. Я только размазывал грязь. Сейчас у меня ничего не получится. Вот вернусь в хату и выстираю с мылом в горячей воде.

Я медленно побрел к хате. Дождь продолжал накрапывать. Капли падали на лицо, за воротник, грязь липла к сапогам. Вода хлюпала в них, намокшая одежда тянула вниз. Сил совсем не было. Я шатался, шел как заведенный, не выбирая дороги, по лужам, по грязи, по траве. Иногда казалось, что я уже давно сплю в нашей теплой хате, а идет кто-то другой. Я останавливался, тряс тяжелой головой и снова медленно переставлял ноги.

А как же наши? Взяли они «языка» или нет? Вдруг у них снова ничего не вышло? Не надо, не надо об этом думать! Они взяли «языка»! Взяли!.. А если нет, что тогда делать?

Впереди показалась наша хата. Я вошел в сени, остановился. Дверь в комнату была приоткрыта, и мне было всё видно. На лавке сидели дядя Вася и Валя с толстой санитарной сумкой на боку. Напротив стоял Яшка и громким голосом рассказывал:

– Фрицы паникуют, не дают тихо подползти. Рассчитывают опять накрыть своими пулеметами. Но Пётр Иваныч такую хитрость придумал, что мы всё равно бы надули их. Да не пришлось ее в дело пустить. Тот, из пехоты, с ракетницей, на себя всю панику принял, точно сговорился с нами. А мы под шумок в их блиндаж заскочили и тихо сработали. Назад ползем и дрожим, как бы шальная пуля нашего фрица не кокнула. Пётр Иваныч другой дорожкой повел… Аккуратно «языка» доставили…

Я вдруг почувствовал такую счастливую слабость во всем теле, что ноги у меня подкосились, и я опустился на грязный мокрый пол.