Культурный разговор - Татьяна Москвина

Вспомните страдальческие глаза Галкина на суде – врагу не пожелать такого.

Страданием, писал Достоевский, все очищается. Очистилась и эта яркая, больная жизнь – жизнь человека, который не только творчеством, но и самой своей смертью потряс людей и заставил их думать.

Ветеран молодости

Андрей Вознесенский

Известие о смерти Вознесенского поступило днем, а уже вечером все главные телеканалы показали фильмы о нем – перемонтировали снятые к 75-летнему юбилею, дело привычное. Радио, Интернет – все мигом отбарабанили про «великого поэта» и «уходящую эпоху» с несколько пугающей готовностью. «Барабан был плох, барабанщик – бог». Разве что один гордый обозреватель «Радио Свободы» счел нужным поведать миру, что Вознесенский не является его любимым поэтом. Ну, на то она и «Свобода», чтобы сообщать нам, несчастным, томящимся в застенках диктатуры, бесконечно ценную информацию.

Как многие истинные жизнелюбы, Вознесенский долго и трудно расставался с жизнью. Еще несколько лет назад Андрей Андреевич был завсегдатаем светской Москвы – в светлых пиджачках, с непременным шарфиком на шее, как будто всегда в приподнятом настроении, доброжелательный и словно немного растерянный. Он старательно вслушивался и всматривался в новую жизнь, вечно готовый отозваться, двинуться навстречу, поймать чье-то милое лицо, заинтересованный взгляд. Он вообще не менялся.

Молодость Вознесенского совпала с чудесным миражом, который выпадает не каждому поколению, – с иллюзией молодости вновь зарождающегося мира. Этот новый мир родился в конце пятидесятых и погиб в диких мучениях примерно к середине семидесятых. В нем жили на равных правах космос физиков и Господь верующих, идеалы обновленного социализма и обольстительные прелести «зарубежа», восхищение технологиями и страстная вера в «волшебную силу искусства». Невероятную кашу в головах молодых инженеров – строителей нового мира пронизывала торжествующая музыка слова, и слово это было вручено нескольким людям.

Момент полного совпадения с публикой длился у Вознесенского не год и не два, так что памяти об этом хватило надолго – и ему, и публике. Его неопределенный пафос, жадность к впечатлениям от внешнего мира, пламенная наивность в описании любовных переживаний, страсть к развинчиванию и свинчиванию словесных конструкций – все идеально совпадало с душевной волной, идущей от советских мальчиков шестидесятых годов. Особенно тех, что корпели в бесчисленных НИИ и КБ. Им тоже до всего было дело, они хотели причастности к сердцу времени, они ощущали себя гражданами мира, и сочинение монологов от имени несчастной Мэрилин Монро (есть такой стих у Вознесенского) не казалось им праздной забавой. Расщеплявшие атом одобряли расщепление слов, «вознесенские» эксперименты над материей языка. А театральность поэзии Вознесенского пришлась впору сразу двум большим режиссерам – Юрию Любимову и Марку Захарову. Эта не-комнатная, не-тихая поэзия была нужна именно потому, что своим шумом и блеском стремилась очертить контуры большого мира, превозмочь русскую затерянность, русское уклонение от столбовых дорог цивилизации.

Так-то оно так, однако в памяти всплывает из Вознесенского что-то совсем не шумное, не парадное. «Тишины хочу, тишины. Нервы, что ли, обожжены?» Великий мираж шестидесятых, развеянный над русской равниной, остался сиять причудливым, осколочным светом в тех людях, которые его создавали и воспевали.

Они остались девочками и мальчиками, очень ненадежно замаскированными их стареющими лицами. В ходе жизни, правда, кое-что выяснилось четко и определенно – например, что несомненной и огромной ценностью для человека является не хроническое душевно-любовное смятение, а преданная жена. Фантасмагорическая «Оза» Вознесенского оказалась, слава Богу, надежной и верной женщиной, Зоей Богуславской. Она и провела поэта за руку через меняющиеся времена. А испытание миража «нового мира» на прочность было, как водится, по-русски беспощадным: потрескался пафос, пожелтели призывные плакаты, устарела языковая смелость и яростное хватание мира за хвост. Куда-то в рекордные сроки исчез космос – космос как мечта и надежда. Померкли идеи социального обновления, чтоб еще раз вспыхнуть на прощание в середине восьмидесятых совсем уж прощальным фейерверком. И что осталось поэту?

Остались простые чистые звуки. Наивная, любящая душа. Трогательная нелепая надежда уж совсем непонятно на что. Смутная вера. Друзья. Деревянный домик в Переделкино. Воображаемое море вдали и кораблик по имени «Авось»…

«Ты меня на рассвете разбудишь, провожать необутая выйдешь. Ты меня никогда не забудешь. Ты меня никогда не увидишь».

Нет нужды над гробом поэта непременно выяснять с точностью до карата ценность его поэзии. Куда спешить? Все выяснится само собой, уверяю вас.

Наше дело – попрощаться с человеком и поблагодарить его за компанию.

Как можно не любить Сергея Михалкова

К столетию со дня рождения писателя

Долгая жизнь – награда или наказание? А это уж как посмотреть. В общем виде такая задачка не решается. До своего столетия писатель не дожил всего-то четыре года. Был он при этом в полном разуме и на своих ногах – крепко работала жизнь над своими чадами в начале XX века. И фигуры ваяла монументальные сложности фантастической – под стать советской империи, в которой многим потом выпало жить.

С личностью С.В.Михалкова справилось бы разве что перо Ф.М.Достоевского. Современные перья для этого непригодны. Им бы все ярлыки навесить – либо глянцевые, либо пасквильные (см. басню Михалкова «Лев и ярлык»). А толку-то от этих ярлыков? Тут надо копать вглубь…

Дети Михалкова, знаменитые кинорежиссеры Андрей и Никита, говорят о своем отце с нежностью и уважением, и оставим за ними это право – оно от них неотъемлемо. Хватит с нас отречений от отца и отцов, достаточно вековечной русской гражданской войны. Но вот повстречалось мне в газете «Культура» такое заявление: «Не любят Сергея Михалкова только те, кто живет иностранцами на своей родине, “а сало русское едят”».

Это, знаете, перебор. Самые разные люди, никак не иностранцы на своей родине, не любят С.Михалкова. Да и он людей особенно не жаловал. Даже в сентиментальных рассказах Никиты Сергеевича об отце виден образ выдающегося эгоцентрика. Как ни странно, это свойство почти всех знаменитых детских писателей (кроме необыкновенного чуда – Евгения Шварца). Впрочем, что ж тут странного: чтобы писать для детей, надо удержать в себе детство, а дети – сами все сплошь эгоцентрики. Надо стать по-настоящему взрослым, чтобы уметь вести отсчет не от «я» в центре мира.

Одни вспоминают Михалкова как черствого и равнодушного циника и лизоблюда, умело обустраивающего роскошную жизнь внутри советской идеологии. Другие – как обаятельного человека, который многим помогал, был обворожительно талантлив и остроумен. Он подписывал все официальные бумаги союза писателей, где тупо и бездарно громились диссиденты. И его же мы находим у гроба Анны Ахматовой. А это ему было зачем? Он – автор трех редакций гимна Советского Союза и России. И по его пьесе «Дикари» поставлена вольная комедия «Три плюс два», где, кроме счастья жить и любить на берегу моря, нет вообще никаких признаков идеологии…

Он написал в 1949 году жуткую драму «Илья Головин», где композитора, оторвавшегося от народа, перевоспитывали военные, строители и передовицы газеты «Правда». И он же сочинил сотни блистательных стихотворений, которые никаким образом не изъять из золотого фонда отечественной литературы.

Любить столь загадочное творение советской истории и русской жизни, как Сергей Михалков, если ты ему не родственник, по-моему, маловозможно. А вот любить стихи Сергея Михалкова – это проще простого. Они сокрушительно талантливы и запоминаются с первого раза.

По крутой тропинке горнойШел домой барашек черныйИ на мостике горбатомПовстречался с белым братом…

Исключительное владение поэтической техникой. Живые интонации. Хорошее настроение, которое вмиг передается читателю. Блистательный юмор. Никакой идеологии – если не считать таковой высмеивание лени, невежества, трусости, хамства и зазнайства. Вещи образцовые, и пригодились они уже пяти-шести поколениям русских детей.

Наследие Сергея Михалкова чрезвычайно неравноценно. Основные достижения маркированы тридцатыми – сороковыми годами, некоторый всплеск произошел в шестидесятых, начиная с середины семидесятых о настоящих творческих достижениях уже трудно говорить. Функционирование в качестве генерала от литературы, председателя СП не прошло даром – так оно ни для кого не проходит даром. На таких местах люди превращаются, как в рассказе Кафки. Любые люди!