Девушки без имени - Серена Бурдик

сердись на меня. Ты будешь держаться, пока сестры не будет. Хорошо? Обещаешь?

Я кивнула, радуясь, что все лето успешно скрывала от нее свои приступы.

В течение месяца отец появлялся редко — рано уходил в контору и задерживался там допоздна. Ни разу он не спросил меня о моих рассказах, но мне все равно нечего было ему показать. В его отсутствие мама становилась невероятно энергичной. Движения делались быстрыми, резкими, юбки хлопали, браслеты звенели. Лето почти закончилось, но мы с ней ходили на пикники, посещали театр и бывали на пляже. В Ньюпорт уехало не все общество, и оставшиеся в городе дамы заполняли нашу гостиную, болтали и хихикали.

Луэлла, как весело сообщала мама, уехала в летний лагерь. Какой лагерь? Мамаши были заинтригованы, уверяли, что их собственным дочерям — девицам с постными вежливыми улыбками, скучавшим тут же рядом, — тоже не помешала бы дисциплина.

— Где-то на севере, — неопределенно отвечала мама. — Совсем забыла название. Расскажу, когда оплачу счета. — И тут же мило посмеивалась над собственной забывчивостью.

Девушки отводили меня в сторону, спрашивали, где Луэлла на самом деле. От их дыхания пахло селедкой — мама подавала ее на маленьких крекерах, которые отчаянно крошились.

— Она в летнем лагере, правда. — Я легкомысленно улыбалась. То ли мамин фальшивый смешок их насторожил, то ли они прекрасно понимали, что Луэлла ни за что не осталась бы ни в каком гадком лагере.

Одна тихая девушка со змеиными повадками спросила:

— А ты почему не поехала?

— Мама хотела, чтобы я составила ей компанию. — Это уже походило на правду.

Если мне удавалось улизнуть одной, я шла по Болтон-роуд наверх, к подъездной дорожке Дома милосердия, которая вилась вокруг холма. Я стояла, прижавшись лицом к чугунным воротам, высматривая малейшие признаки жизни, но ни одна девушка не спускалась к самой дороге. Никто никогда не выходил из чисто побеленного домика у ворот. Отсюда я видела только часть темного здания, стрельчатые окна, арки дверей, шпиль часовни, высящийся над деревьями. Я сочинила сотни историй о том, что случилось с Луэллой в этом месте.

Наступил сентябрь. Начались занятия в школе, но Луэллы все еще не было. Тени под папиными глазами все густели, и он со мной не разговаривал. По ночам я слышала, как он вышагивает по коридору. Если я встречала его утром, он выглядел так, будто забыл о моем существовании. Вежливое уклончивое «доброе утро» — вот и все разговоры.

С приходом осени маму покинули силы. Она больше не утруждала себя выдумыванием правдоподобной лжи и заявила, что Луэллу отослали к далекой родственнице в Чикаго.

— А не в Париж?

Мама смутилась.

— Вы собирались отправить ее в Париж, помнишь?

— Нет, не в Париж, — грустно ответила она.

Мне хотелось крикнуть, что она лжет, но горло вдруг перехватило, а в груди поселилась тяжесть, которая не позволила заговорить.

В школе я не могла ни на чем сосредоточиться. Мысли разбегались в разные стороны. Голоса учителей сливались в один. Доска расплывалась перед глазами, строчки сбегали с листов. С каждым днем канат жизни под ногами завязывался в новые узлы: удерживать равновесие становилось все труднее.

Я ни разу не ходила в цыганский лагерь: боялась, что за ручьем и холмом я увижу только опустевший луг, выгоревшую траву на месте костров, уходящие вдаль следы колес да призрак танцующей в лунном свете сестры. Я обвязала ленточку Трея вокруг запястья — бледно-желтый цвет казался гаснущим лучиком солнца — и попыталась вспомнить сказки Марселлы о волшебстве и зле.

Как-то в начале октября, когда мисс Пейсли вышла из художественного класса, три девочки сдвинули свои листки, чтобы сесть рядом, склонились над рисунками и перешептывались достаточно громко, чтобы я слышала.

— Вы слышали, что Сьюзи Трейнер никогда не вернется в школу?

— Я слышала, что ее выпустят через три года.

— Три года!

— Некоторых девушек держат еще дольше, пока они не исправятся.

— Или не раскаются.

— Это как тюрьма. Тебя отправляют туда на столько лет, сколько ты заслужила. Кое-кто сидит там по десять, двадцать лет. Кто-то никогда не выходит, но я слышала, что три года — это минимум.

— Не может быть!

— Я говорю то, что слышала!

Дверь распахнулась, и каблуки мисс Пейсли застучали по полу. Она взглянула на троицу:

— Барышни, немедленно рассядьтесь!

Девочки разбежались по местам.

Мисс Пейсли стояла так близко, что я видела, как висит кожа у нее на руках, и чувствовала исходивший от ее дыхания запах лука.

— Ты ничего не нарисовала? — Она хлопнула по пустому листу передо мной.

Я уронила карандаш, руки в перчатках лежали на листке, как сломанные крылья. Я смотрела на затянутые в атлас кончики пальцев и пыталась сосредоточиться.

Три года… Три года, если продемонстрировать раскаяние. Луэлла никогда этого не сделает. Перед глазами потемнело. В ушах нарастал шум, похожий на плеск далеких волн. У меня не было трех лет. Я просто не проживу столько без нее.

Я подобрала карандаш и принялась набрасывать контур стоявшей передо мной вазы. Искра решительности вдруг разогнала тени в моей голове. В первый раз после исчезновения Луэллы я собралась. Линии на рисунке становились все темнее и четче с каждым штрихом, туман рассеивался, и передо мной начинал вырисовываться план.

9

Эффи

Фонарик так и лежал там, где его оставила Луэлла. Слегка проржавевший, покрывшийся грязью, но невредимый. Вытащив его из укрытия под овальными блестящими листами абелии, я подумала, что очень легкомысленно было не вернуть его сборщику устриц.

Утром, чтобы не попасться на глаза родителям, я пропустила завтрак и ушла в школу пораньше. На первом уроке я сказала, что мне нездоровится,