Записки русского интеллигента - Владимир Зёрнов

П. А. Хохлов покидал сцену Большого театра в 1900 году. Прощальный спектакль, конечно, «Евгений Онегин» – это была коронная роль Павла Акинфиевича – проходил в рождественские каникулы. Состоялось официальное чествование. При поднятом занавесе подносили подарки, венки, читали адреса. М. Н. Климентова-Муромцева сама поднесла лавровый венок с надписью на ленте «Первому Онегину от первой Татьяны» – они действительно первыми исполняли эти партии, когда «Онегин» впервые ставился в консерваторском экзаменационном спектакле{144}. Я присутствовал на этом чествовании, но частным образом. От студентов приветствия не было, а сделать это следовало: Хохлов бесчисленное количество раз участвовал в концертах, сбор с которых поступал в пользу недостаточных студентов.

И вот мы надумали исправить эту оплошность. Узнав, что во второй половине января артисты Императорских театров дают обед Павлу Акинфиевичу, мы решили явиться к концу обеда и прочесть адрес любимому артисту. Адрес с очень тёплыми словами написали на листе настоящего пергамента, купили аршин синего бархата и белую шёлковую подкладку, обшили этот плат золотым шнуром и прикололи адрес и несколько листов с подписями к плату университетским значком. Всё свертывалось в трубку и перевязывалось золотым шнуром с кистями.

Читать адрес поручили мне. Я, конечно, текст вызубрил наизусть. В назначенный день человек двенадцать студентов в сюртуках и при шпагах явились в Колонный зал «Эрмитажа», где проходил обед, вызвали распорядителя торжества и попросили разрешения войти в зал. Там – артисты во фраках, артистки в вечерних туалетах, во главе стола – Павел Акинфиевич с женой. Когда мы вошли, он поднялся и стоя выслушал наше приветствие. Я сильно волновался – это было моё первое «ораторское» выступление, да ещё перед такой артистической аудиторией, но я много раз перед этим репетировал и прочёл адрес хорошо. Хохлов, очень довольный, взял с адреса университетский значок и приколол его к лацкану своего фрака. Нас усади ли за стол и угощали шампанским. Я сидел рядом с певицей Азёрской, которая уверяла, что студенты – самые любимые слушатели артистов. Да и правда, пятый ярус, сплошь заполнявшийся студентами, мог создать самый настоящий успех артисту.

П. А. Хохлов, оставив сцену, жил в своём имении в Тамбовской губернии, был предводителем дворянства, а позже – членом Государственной Думы (его биография имеется в музыкальном словаре Римана{145}). Мне рассказывали, что Павел Акинфиевич бережно сохранял наш адрес, любил его перечитывать и говорил, что это для него самое дорогое приветствие.

Время было не из лучших – начинались студенческие волнения. Необходимо было как-то проявить своё отношение к забастовке, проводимой студентами Московского университета. Не помню, в чём заключались их требования, хотя требования, собственно, не были причиной волнений и забастовок, они всегда были поводом, а причина лежала глубже, в общем недовольстве политической обстановкой{146}.

Я попал в трудное положение: как студент я должен был поддерживать товарищей – не ходить на занятия, но посещать сходки, а как сын ректора{147} я обязан был выполнять предписания администрации – не поддерживать забастовки, посещать лекции. И то и другое для меня было одинаково неприятно. Я посоветовался с папой. Он предложил мне устраниться от того и другого до следующего семестра, как бы выйти из университета на полгода. Это означало бы потерю целого года и оставление на второй год на втором курсе, но я решился, тем более что время можно было провести с огромной пользой, занимаясь физикой. Когда я стал работать под руководством П. Н. Лебедева, он предложил мне экспериментальную тему: «Изменение диэлектрической постоянной при переходе из жидкой в кристаллическую фазу»{148}. И хотя положительных результатов получено не было, самая работа и даже неудачи оказались весьма полезны. На неудачах я учился самостоятельно экспериментировать. Диэлектрическая постоянная определялась прибором Кольрауша. Я в совершенстве овладел работой с этим прибором.

Однажды сижу в лаборатории, ко мне подходит химик, приват-доцент, и спрашивает, не соглашусь ли я помочь ему установить прибор для определения диэлектрической постоянной в лаборатории спиртового склада в Лефортове. Я согласился. И приехав на место, в несколько минут собрал прибор и показал химику, как проводить измерения. Мне было очень приятно, что я поддержал честь школы П. Н. Лебедева. Это, пожалуй, был первый мой успех как физика.

Столетний юбилей Пушкина

Оркестр Общества любителей готовил программу к торжествам столетнего юбилея Пушкина и уже весной участвовал в концертах в Колонном зале Благородного собрания. Сейчас я не помню, что именно мы исполняли.

Наш оркестр постоянно то аккомпанировал пению, то сам исполнял оркестровые номера, и было решено, что он всё время будет оставаться на эстраде. Среди номеров, которые шли без сопровождения оркестра, мне особенно запомнилось выступление А. И. Южина, одного из лучших артистов Малого театра. По-старинному вынесли на эстраду столик, поставили на него свечи, хотя в зале было электрическое освещение. Выходит немного грузноватый Южин, садится за стол и начинает: «Тиха украинская ночь! Прозрачно небо. Звёзды блещут…»{149}. Он так замечательно читал, что мы, сидящие на эстраде, залитой электричеством, забыли, где находимся. Казалось, и вправду наступает тёплая украинская ночь и светит луна.

В старину, мне кажется, артисты читали лучше, чем теперь. Они читали проще, без выкриков и проникновеннее. Сейчас много «мастеров слова», но никто из них не производит такого впечатления, как А. И. Южин или М. Н. Ермолова.

С концертов Ермоловой я всегда уходил духовно обогащённым, с желанием что-то делать, лишь бы не сидеть сложа руки. Помню, как во время японской войны в 1904 году в помещении Исторического музея{150} проходило некрасовское утро. Аудитория была битком набита, главным образом учащейся молодёжью. Ермолова много и прекрасно читала: «Ключи», «Женскую долю» и другие некрасовские вещи. А публика всё требовала и требовала повторений. Ермолова долго отказывалась, но под напором восторженных слушателей всё же вышла ещё раз. Она появилась на эстраде с маленькой книжкой в темно-красном бархатном переплёте (читая перед публикой стихи, она обычно держала книжку в руках). Пройдя немного, остановилась и, словно устав от тяжкого, непосильного труда, оперлась на стену (тоже её характерная поза) и начала читать: «Внимая ужасам войны, при каждой новой жертве боя…»{151}. Перед моими глазами до сих пор с поразительной ясностью, точно происходило вчера, стоит гордая фигура М. Н. Ермоловой и слышится её проникновенный, полный тревоги и горечи голос. Даже сейчас, когда я читаю это стихотворение, мне трудно справиться с невольно охватывающим меня волнением, а тогда стихи просто потрясли меня. Впечатление усиливалось вдвойне ещё и потому, что шла война несчастная, непопулярная.