Клич - Зорин Эдуард Павлович

— И какая нелегкая принесла тебя в мой дом, Никита Борисович?!

Но Пушка засмеялся и рассеял все сомнения:

— Не о том я задумался, Агапий Федорович. И гостя зря не ругай: человек он совестливый и с большим понятием. Так что вели лучше ставить нам самовар.

Такой поворот понравился Космакову: он тут же побежал на кухню поторопить жену. За чаем, к которому были поданы мед и свежее варенье из крыжовника со смородиновым листом, он ловко увел разговор в сторону. Городские побасенки, которых Агапий Федорович знал несметное множество, кажется, окончательно успокоили Пушку: взгляд его прояснился, и в обращении появилась прежняя легкость и присущее ему балагурство. Не притеснял их больше своими сербскими воспоминаниями и ставший вдруг молчаливым Лихохвостов.

Потом они перекинулись в картишки. Удача весь вечер шла к Ермаку Ивановичу, так что, когда приспела пора прощаться, перед ним лежала на столе целая горка монет.

— А ведь и верно — везучий ты, — неосторожно заметил Космаков и вдруг прикусил язык, вспомнив, что разговоры о везенье и о шальном счастье — любимая тема Пушки.

Ермак Иванович задумчиво почесал в затылке и сказал, что уедет в Ковров утренним поездом, а пока расскажет о том, как ходил с отрядом полковника Ломакина на Хиву.

Лихохвостов тоже не расположен был прощаться и обрадовался возможности послушать Пушку. Космакову не оставалось ничего другого, как только сделать вид, будто и ему все это очень интересно, хотя слышал о туркестанских подвигах своего прославленного родственника уже три или четыре раза.

Посиделки затянулись далеко за полночь. Лихохвостов ушел к себе, а Пушку Космаков уложил на полати. Утром жена едва добудилась гостя.

Став снова задумчивым, Ермак Иванович наскоро позавтракал, поблагодарил хозяев, расцеловался с Космаковым и отправился на вокзал.

21

Московский поезд запаздывал.

На перроне уже истомились встречающие. Начальник станции, уставший отвечать на вопросы, уединился в служебной комнате, к нему пытались пробиться. Как вскоре выяснилось, возле Петушков обнаружилась неисправность пути, но уже с полчаса как починена, и нет причин для серьезного беспокойства.

Ермак Иванович потоптался среди возбужденных людей и, будучи человеком по-деревенски несуетливым и рассудительным, решил, что у него вполне достаточно времени, чтобы побаловаться чайком. В трактире у вокзального спуска народу в этот час было немного, служивые откушали дома, а извозчики на площади были озабочены тем, как бы пробиться со своими дрожками поближе к вокзалу, чтобы перехватить первых пассажиров и, если повезет, сделать вторую ездку.

Пушка заказал чай и крендель, а подумав, заказал и водочки, но водку пить не стал, оставив на потом, сидел, расслабившись, и поглядывал через окно на снующих возле трактира прохожих.

Суета большого города была ему непривычна, но интересовала своей необычностью. Он степенно похрустывал кусочком сахара, прихлебывал из блюдца чай и чувствовал себя спокойно и празднично, как в гостях у тещи.

Половой разгадал в нем степенного семейного человека, атак как он и сам недавно был из деревни, то старался ему услужить и даже предложил другой столик, поближе к стойке, под свежей скатертью и с самоваром, державшийся для почетных гостей.

Польщенный Пушка принял его любезность, пересел, снял шапку, распахнулся, открыв для обозрения Георгиевские крестики и, налив из графинчика стопочку, выпил, по привычке крякнул, после чего все так же не торопясь и обстоятельно промокнул кусочком кренделя губы и обмахнул указательным пальцем молодецкие усы.

Половой понял, что имеет дело не просто с родственной душой, но и с государственным человеком, и, пробегая мимо с подносом, то и дело ловил Пушкин взгляд и улыбался заинтересованно и заискивающе. Он еще не был вовсе испорчен городской безответственной жизнью.

И это к нему отношение, и только что выпитая водка, и солнечное доброе утро, занимавшееся за окнами трактира, настроили Ермака Ивановича на умиротворенный и общительный лад. Он подумал, как хорошо было бы сейчас поговорить с этим славным малым о Хивинском походе, рассказать ему о Космакове и Лихохвостове, о жене своей и сельчанах, но половой носился по трактиру, как угорелый, потому что из-за опоздания московского поезда многим надоело торчать на перроне, а трактир вызывающе стоял на самом виду.

Пушка обратился было к бородатому мастеровому за соседним столиком, но тот ел, обжигаясь, щи и в разговор вступать не пожелал. Не захотел вступить в разговор с Ермаком Ивановичем и рыжий дядька в хромовых сапогах и жилетке, по виду купец, заказавший себе анисовки и жаркого. На вежливое обращение Пушки он не то прорычал, не то промычал что-то нечленораздельное и принялся с ожесточением рвать зубами телятину, что привело Ермака Ивановича в совершеннейшее расстройство. Он рассчитался за чай и за водку, и за крендель, нахлобучил шапку и спешно покинул трактир, надеясь найти собеседника на свежем воздухе. Искать такового, к счастью, пришлось недолго. Им оказался средних лет чиновник из присутственных мест, скромно приткнувшийся на перроне с развернутыми на коленях "Губернскими ведомостями". Пушка, улыбаясь, осведомился, свободно ли рядом с ним место на скамейке.

— Извольте, — с кислой улыбкой произнес чиновник и слегка подвинулся.

Пушка поблагодарствовал, сел и сразу приступил к делу. Рассказ его о хивинском походе, по-видимому, заинтересовал чиновника, он несколько раз что-то хмыкнул, Ермак Иванович удовлетворенно кивнул и, придвинувшись, доверительно положил ему на плечо свою большую, всю в сивых волосах, натруженную руку.

— Простите, — сказал чиновник и, поморщившись, попытался освободиться. Пушка не повел и бровью.

Тут все находившиеся на перроне забегали и засуетились, потому что к станции, сминая рельсы колесами, наконец-то подошел долгожданный поезд. Проплыли разноцветные (по классам) вагоны, звякнули буфера, и паровоз с облегчением выпустил струю горячего пара.

Так ли это или нет, но впоследствии Пушка утверждал, что поезда он не заметил. Вероятнее всего, ему просто не захотелось расставаться с благодарным слушателем.

Чиновник сначала вежливо, потом менее вежливо и наконец с возмущением попытался высвободить захваченный Ермаком Ивановичем рукав своей шинели. Пушка возражал, чиновник настаивал. Пассажиры и встречающие оглядывались на них с любопытством.

— Да пустите же меня, право! — воскликнул чиновник, высвобождая рукав. При этом он весьма неловко, но достаточно сильно шаркнул Ермака Ивановича локтем по лицу.

Пушка был человеком мирным и ничего дурного не замышлял. Поведение чиновника поначалу удивило его. Затем, поразмыслив, он решил, что ему как георгиевскому кавалеру нанесено оскорбление действием, внезапно возмутился, схватил чиновника за воротник и встряхнул его так, что внутри обидчика что-то противно булькнуло.

Чиновник завопил и задергался, и тут, словно по зову, словно затем только и оказавшаяся на перроне, вокруг них собралась такая толпа, что Пушка захлопал глазами от удивления.

— Полиция! — завопил кто-то.

Явился усатый дядька в форме, властно растолкал любопытных и солидно предстал перед Пушкой и схваченным им за воротник незадачливым чиновником.

— Ты кто таков? — басисто спросил он Ермака Ивановича, с уважением глядя на его обнажившиеся Георгиевские кресты.

— Пушка.

— Как-как?

— Пушка. А зовут Ермаком, по батюшке Ивановичем.

— М-да, — промычал городовой с улыбкой и перевел взгляд на чиновника.

— А ты?

— Прошу мне не тыкать! — вдруг ни с того ни с сего выпалил фальцетом раскрасневшийся чиновник.

Городовой оторопел.

— Да нихилист он! — задорно крикнули в открыто сочувствующей Пушке толпе. — Ишь, волосищи-то отрастил…

— Чего на него глядеть, ведите в участок, — пропищала баба с корзиной, из которой высовывались гусиные головы.

Выкрики упали на благоприятную почву: городовой, видимо, тоже заподозрил неладное. К тому же и он был не только наслышан, но и предупрежден начальством о строптивых студентах и пропагаторах.