Азиат - Александр Шмаков

— На вечеровке. Где же ему еще быть-то?

— Все такой же неподвига?

— Хватит переживаний за тебя.

Прокофий Борисов, муж Дуни, тоже работал в железнодорожных мастерских. У Герасима с ним были чисто родственные отношения. Чурался Прокофий разговоров о политике, всячески отнекивался. Говорил, чтобы не впутывал его в крамольные дела, что и без них жизнь коротка. Боялся сходбищ рабочих, потому, когда приглашали, — отказывался.

— Что Прокофий-то сказывает?

— Мало радостного. Все бунтарей вылавливают. Полиция дом за домом в Нижегородке обыскивала. Ищут какую-то типографию да склад литературы.

— Ничего не найдут, Дуня, кроме гнева и ненависти рабочих.

— Господи! — сестра сложила на груди руки, повела глазами на божницу. — Скоро ли это кончится, Герася? Опять начнут арестовывать, сажать в каталажку. Сколько сирот-то останется?

Мишенев задумался. Значит, новый губернатор продолжал свирепствовать. Надо быть настороже. Убитого помпадура сменил не менее жестокий и коварный. «Девочку» все ищут. Пусть ищут. Типографию не найдут. А вот аресты? Тут надо держать ухо востро.

— Дома побудешь, — вдруг спросила Дуня, — али опять в дорогу?

Он не мог обманывать сестру.

— Побуду, а там опять в путь. Ты же знаешь — работа моя разъездная… Анюту непременно дождусь. Соскучился по ней и Галочке. — И тоже в свою очередь поинтересовался: — К Афанасьевым не наведывалась?

— Была разок. Сергей-то Алексеевич твоего поля ягода — разные книжки почитывает.

— К нему не заглядывали?

Дуня поняла, о чем спрашивал брат, перекрестилась.

— Бог миловал.

— Порадовала ты меня, — и попросил: — Забежала бы завтра вечером, спросила, нет ли почты для меня.

Дуня только покачала головой.

— Ну, я пойду.

— Чайку выпил бы.

— В другой раз, — и торопливо вышел.

Лидия Ивановна с детьми жила на даче Барсовых, верстах в четырех от города. Здесь изредка собирались комитетчики. Мишенев, не раздумывая, окольными путями пошел на дачу. Надо было сегодня же навестить Бойкову. Он виделся с нею перед отъездом в Женеву.

В пышных волосах Лидии Ивановны гуще стала седина. Значит, нелегко было и тут. Она искренне обрадовалась появлению Мишенева.

— Сердце изболелось, Герасим Михайлович. Участились аресты наших людей. Из кружка Горденина взяли четверых, — назвала их по фамилии. — Занятия пришлось прекратить, но это не спасло Горденина. Должно быть, завелся провокатор.

Герасим знал кружковцев Горденина. Спросил:

— А Максима Иванова не тронули?

— Нет, — отозвалась Бойкова, — это и подозрительно.

— Не нравился он Горденину, — признался Герасим Михайлович, — не внушает и мне доверия. Уж больно любопытничает, знать больше хочет, чем полагается.

— Неосудительно. Не обидеть бы человека подозрением.

— Зачем обижать, проверить надо. Владимир Ильич всех делегатов предупреждал: принимать тысячу предосторожностей, чтобы избегать провалов и арестов. О бережном отношении к товарищам по подполью говорила и Надежда Константиновна.

При упоминании Крупской Бойкова вспомнила уфимские встречи с нею. Показалось — целая вечность лежит между минувшим и сегодняшним днем, а не прошло и трех лет.

— Герасим Михайлович, скажите, как живется Ульяновым, как чувствует себя Надежда Константиновна?

Мишенев ждал этого вопроса.

— Трудно, Лидия Ивановна, трудно! — он вздохнул. — Владимир Ильич, конечно, потрясен расколом. Виду не подает, а весь осунулся. Надежда Константиновна заботливо оберегает его. Предупредительна, но случившегося не поправить… С Надеждой Константиновной разговаривали и о вас, — добавил Мишенев.

— О чем же?

— Передавала самый сердечный привет… Надежда Константиновна очень сочувственно отнеслась к вашему личному… — Герасим запнулся, боясь произнести «горю». Бойкова понимающе вздохнула:

— Спасибо, Герасим Михайлович. У меня тут, — она приложила руку к груди, — все перегорело. Не скрою, горько было первое время. Теперь, слава богу, все позади. — Лидия Ивановна скупо улыбнулась. — Все минует, все пройдет. Сейчас поставим самоварчик. Угощу клубничным вареньем. Душистое, как липовый мед. Вместе с Анютой варили. Пригляделась я к ней, пока жила здесь, на даче. Смелое создание ваша жена. Берегите ее.

Она отлучилась на кухоньку. Занялась самоваром. Потом появилась в гостиной.

— Когда же вернется Анюта? — спросил Мишенев.

— Ждет транспорта с литературой, сообщил Егор Васильевич.

Лицо Бойковой стало озабоченным. От ее взгляда не ускользнула худоба Мишенева: видно, переболел, нуждается в лечении.

— Трудно было?

— Трудно.

— Переболели?

— Да. Простыл. Переплывали реку. Товарищи буквально вырвали из смерти.

— Анюта словно предчувствовала. Беспокоилась.

Лидия Ивановна вернулась к первоначальному разговору.

— В губернской Земской управе арестовали вашего сослуживца. Переходить надо на нелегальное положение. Так советуют из Центра.

Мишенев нахмурился. Он знал, что рано или поздно ему предстоит жизнь нелегала, но не думал, что случится это сразу же после возвращения в Уфу. Должно быть, обстоятельства подталкивают, иначе Лидия Ивановна не заговорила бы с ним об этом.

— А пока не показывайтесь в управе, Герасим Михайлович, — попросила Бойкова, — увольняться со службы придется. Есть уважительная причина, после болезни надо подлечиться.

Она вскинула тонкие брови и посмотрела в огорченные глаза Мишенева:

— Страшновато кажется?

— Нет. Раз надо, значит надо.

— Главное теперь — самообладание… Выдержка, Герасим Михайлович.

Бойкова стала накрывать стол и успевала досказывать, что их волновало, о чем думали в этот момент.

— О съезде расскажете кружковцам послезавтра, в воскресенье. Встретимся где-нибудь в лесу. Не возражаете? А потом поедете по заводам.

Это была самая ближайшая программа партийного комитета.

— К тому времени и Анюта возвратится… Ну, что молчите? Согласны или есть возражения?

Герасим Михайлович сдержанно улыбнулся. Он как бы примерял слово Бойковой к себе, к тому главному делу, которое тревожило его душу, жило в нем.

— Скажу одно, Лидия Михайловна, все обдумано. Так и будем делать. А теперь с удовольствием и чайку выпить можно. Давайте, я самовар на стол принесу.

Последние дни уральского сентября выдались необычно теплыми. В осеннюю жестковатую зелень берез, кленов и липы неудержимо ворвались багрянец и позолота. Тянулись на юг птицы. В садах пахло рясными и спелыми плодами. С полянок и лугов несло уже не душисто-медовым разнотравьем, а свежим сеном от густо поставленных стогов. Изумрудно зеленела отава, похожая на бархатистые ковры.

Комитетчики и кружковцы собрались недалеко от дачи Барсовых, чтобы послушать отчет делегата съезда. Все знали: сборы в городе могли быть замечены. Продолжались провалы. И надо было соблюдать строгую конспирацию. Особенно осторожничал Мишенев: совсем нелепо провалиться, будучи дома! Всю трудную дорогу от Лондона до Уфы он внутренне готовился к этой встрече. Много думал над тем, с чего начнет рассказ о съезде. С того ли, как делегаты съезжались в Женеву и там, знакомясь, уже знали, о чем пойдет разговор. Конечно, и об этом надо рассказать людям!

Чтобы лучше поняли, почему твердые искровцы защищали Ленина, надо было объяснить, что борьба зародилась до съезда.

Герасиму хотелось обстоятельно и просто передать, как обсуждалась революционная программа, особенно Устав партии, его первый параграф о членстве. Конечно, надо рассказать о Ленине, как, не щадя себя, он дрался за правду. Самым трудным Мишеневу представлялось поведать суть борьбы с мартовцами. Теперь, когда съезд отодвигался, он виделся много шире и осознавался глубже. Герасиму он казался началом большого пути, и причастность к нему возлагала на него ответственность за судьбу каждого присутствующего здесь, на лесной полянке, и в целом за судьбу России.

Люди собрались на высоком, обрывистом берегу Уфимки, поросшем вековыми стройными липами.

На таганке кипятился чай в закопченном котелке. Бодро вился синеватый дымок, весело выбрасывая искры, потрескивали в огне сухие сучья. Тут же стояли корзинки с грибами — опятами и груздями, — распространяли запах зрелого хмеля. Со стороны можно было подумать — приустали грибники и ягодники, свободно расселись, ждут, когда вскипит вода.

Мишенев знал людей, собравшихся у костра, мог бы сказать самое важное из их жизни, причастности к общему делу, партийному комитету. Поодаль на подогнутых ногах сидел смуглолицый и широкоскулый Гарипов. Деповский рабочий, он «обискрился» с первого номера газеты. Припомнилось, как Гарипов допытывался у Якутова, почему начальники называют революционеров смутьянами. «Разве я похож на смутьяна? — объяснял ему Якутов. — Разве я работать не умею? Да я так работаю, Мурат, что руки горят. Главное, знать, на кого работаешь?»