Шантаж от Версаче - Татьяна Гармаш-Роффе

– Ну, а если вы вдруг дурака надумаете валять, – продолжал Валентин, голос которого приобрел елейные интонации, – то может случиться какая-нибудь неприятность. Ксюша, например, может снова исчезнуть… Причем на этот раз насовсем. А вы по почте получите фотографийки, от которых вам всем жить расхочется… Или, скажем, ножки. Или ручки. Или и то и другое, рядышком. Или вот еще как может выйти – ножки одной сестрички, а ручки – другой, а? И прямо с доставкой на дом. А можно еще и так…

Дальше воздух неожиданно взрезали три резких жеста, разделенные лишь мгновениями секунды: взлетела рука Киса в направлении «промеж глаз» говорящего, рванулась ему навстречу перехватывающим выпадом рука Бориса, и обе они сошлись на руке Реми, которая поднялась – то ли остановить Киса, то ли защитить его.

– А-ай! – возопил Реми. – Мне, кажется, сломали руку.

– А нечего тут вые…ться, – зло сплюнул Борис. – Я же предупредил: я спортсмен. К тому же мы вооружены. Мы с вами как с приличными людьми, а вы!.. Тьфу! – снова сплюнул он. – Мы можем ведь и по-другому!

Александра, ни на кого не глядя, подошла к Реми и, засучив рукав его свитера, стала ощупывать его руку тонкими холодными пальцами.

Ксюша никак не реагировала на происходящее, глядя на всех огромными черными глазами без всякого выражения.

– А нечего тут мне… – Кис потирал свою, тоже зашибленную, руку. – Какого, блин, хрена этот бывший инженер тут страшилки рассказывает? Тут, между прочим, женщины находятся! Мы, кажется, о деле говорим? Так нечего нас стращать! Пусть Женя отвезет всех по домам, а мы поговорим. И Ксюшу тоже. Все всё поняли.

Борис внимательно посмотрел на Киса, словно проверяя: действительно ли понял? – и наконец кивнул.

Реми, который упустил последнюю часть разговора, никем ему не переведенную, увидев, что Ксюша с помощью Жени встала со скамейки, бросился к ней и, оттиснув Женю, обхватил ее двумя руками и замер. Александра подошла к ним и, недовольно морщась, произнесла по-французски: «Нужно скорее отсюда уходить». Реми повел Ксюшу за плечи к выходу. Увидев, что Кис остался сидеть, удивленно остановился и посмотрел вопросительно.

– Пойдем, пойдем, – произнесла Александра. – Кис остается. Я тебе потом объясню. Едем ко мне.

Кис махнул рукой и крикнул: «Позвоню, как только!..»

Гулкий коридор долго хранил звук их шагов.

– Приступим, – сказал Кис, когда все стихло. – Итак, о каких документах идет речь и у кого мог быть интерес к ним?

Тимур Алимбеков, бывший преподаватель кафедры марксизма-ленинизма журфака МГУ, имел обширные связи. Он имел их еще до того, как пошел работать на эту плодоносную должность – требовался немалый блат, чтобы получить подобное местечко. Эти стартовые ценные знакомства Тимур получил по наследству – через отца, через обширную родню, опекавшую его, несмотря на то, что он был полукровкой, через узбекскую диаспору в Москве, имевшую надежный доступ к постам и благам – сам Рашидов был пригрет Брежневым! А то и Брежнев – Рашидовым, поговаривали некоторые… Каждый член родственного клана был поддержан материально и продвинут в карьере – восточная традиция заботиться о семье, да плюс то типичное самосознание любой диаспоры в любом городе мира, когда она оторвана от своей родины и члены ее жмутся друг к другу, помогают и опекают – только так можно выжить в чужой цивилизации… Впрочем, в Советском Союзе никто не был полностью оторван от малой родины, и национальные московские круги поспевали повсюду: пользовались благами и в столице советской империи, и в родимых пенатах.

Кафедра марксизма-ленинизма послужила Тимуру прекрасным трамплином для того, чтобы выскочить из-под опеки и присмотра родни в самостоятельную жизнь. Один диссидентствующий преподаватель, большой любимец студентов, метко охарактеризовал эту кафедру «гнойным прыщом, возомнившим себя горой». Преподаватель тот недолго продержался на факультете…

Действительно, место, отведенное этой и всем подобным кафедрам самой советской системой, было искусственно значительным, но власть они имели реальную. В конце концов, подавляющее большинство преподавателей высших учебных заведений являлись – пусть и вынужденно – членами КПСС и были обязаны отчитываться во всем перед вышестоящими по иерархической лестнице партийными чинами, а они чаще всего находились на кафедре… Чего? Правильно, марксизма-ленинизма.

Тимур привык к власти. Привык к тому, что люди, сознавая его власть, заискивают, спешат дружить, несут подарки, делают услуги. На этой «дружбе» делались хорошие, по масштабам советских времен, деньги – взятки за поступление, за то, чтобы не отчислили, за то, чтобы поставили проходные для перехода на следующий курс оценки… Стоило Тимуру слово сказать, и нерадивый студент оказывался там, где хотел. А благодарные родители нерадивого студента несли Тимуру не только деньги, но и услуги, связи. В результате росло и укреплялось его маленькое царство, в котором были «нужники», сидящие у Тимура на крепкой привязи, для всего, чего только душа пожелает: нужна путевка? – пожалуйста; билеты? – милости просим; импортные шмотки? – рады услужить… Он пользовался своими «нужниками», чтобы делать услуги другим, а эти «другие» оказывали в свою очередь новые услуги для Тимура и, через Тимура, для его «нужников»…

Тимур держал все эти нити в своих руках. Тимур правил своим царством. Тимур мог все.

Как же было не привыкнуть к власти? Он и привык, привык настолько, что, когда почва стала уходить из-под ног, когда марксисты-ленинисты сделались никому не нужны, кафедры стали закрываться одна за другой и связи, нажитые за долгие годы, рушиться, Тимур впал в депрессию.

Но ненадолго. Он был человеком жестким, хитрым и крайне самолюбивым. К тому же и родня подстегивала. Та самая выпестовавшая его узбекская родня, с которой он уже много лет был в весьма холодных, скрыто враждебных отношениях: когда после развала СССР в республике снова завоевало позиции мусульманство, возвращение к традициям и устоям, Тимур, в котором вдруг – кстати или некстати – взыграла его русская кровь, его европейская принадлежность, отказался последовать примеру своего отца, вернувшегося на родину и заведшего новую семью в духе национальных традиций. Тимур давно развелся со своей покорной женой-узбечкой, оставив ей четверых детей, которыми не интересовался никогда, только присылал деньги и привозил подарки в свои редкие наезды в Ташкент, со скукой слушая детские отчеты об успехах в школе… И нынче он ни за что не хотел заводить новую семью, предпочитая ей холостую жизнь и пылкие любовные приключения со свободными, образованными и красивыми русскими женщинами. Для родни Тимур был отщепенцем, предателем семьи, устоев и веры. И теперь он не имел права ударить лицом в грязь и дать им повод там, в Ташкенте, потирать радостно руки и говорить: вот, без нашей поддержки он не выжил!

Нет, такой роскоши Тимур никому не устроит. Он был обязан выжить, причем не просто выжить, а преуспеть – ярко, с блеском – в новых условиях.

И Тимур ринулся ворошить свои связи. Перепробовав несколько разных сфер деятельности – сначала в совместных предприятиях, затем в частных фирмах, – он понял, что работать, как все, он давно разучился. Он плохо говорил на иностранных языках, он практически не владел компьютером, и вообще – он не мог быть рядовым. Он должен был властвовать.

Служба в одном из многочисленных фондов, расплодившихся повсюду и занимавшихся всем, чем угодно, кроме своего прямого назначения, принесла ему новые ценные контакты, но, самое главное, принесла ему понимание, как жить дальше и чем. Тимур наконец отчетливо осознал, что его сила – именно в его связях и в умении их расширять, в искусстве общаться с людьми. Еще на журфаке он усвоил эту манеру интеллигентного, мягко говорящего преподавателя, которая ему импонировала у некоторых других и которую он легко перенял – и с которой он мгновенно располагал людей к себе. Взгляд его азиатских глаз был внимателен и непроницаем, но люди – о, люди глупы! – не придавали значения этой непроницаемости, они западали на внимательность. Человек слаб, человек любит себя, он не любит слушать других, но обожает, когда слушают его… Тимур умел слушать. Он никогда не перебивал, он лишь делал маленькие жесты или тихие восклицания, которые можно было понять – и понимались – как одобрение, подтверждение мыслям говорившего, а то и восхищение этими мыслями…

И люди раскрывались перед Тимуром, доверяя ему зачастую сокровенные секреты, и говорили о нем: как он умен! Как проницателен! Как добр! Как тактичен!

Первую и вторую характеристики Тимур принимал как должное, над двумя вторыми подсмеивался: люди примитивны и хотят видеть то, что хотят… Тимур не был ни добр, ни тактичен: он был хитер. Его тактичность была не более чем стратегическим приемом, позволявшим собеседнику раскрыться до конца, а его доброта была вообще вольным умозаключением имевших с ним дело людей, почерпнутым из сочувственного выражения Тимурова лица и льстивых восклицаний. Да, лесть – лесть тонкая, по-восточному изощренная, звучавшая невероятно искренне, стоило только Тимуру округлить узкие глаза, – была невероятно сильным оружием. Тимур не раз удивлялся тому, как люди, казалось бы, вовсе не глупые и хитрые, бывшие зачастую сами врунишками и проходимцами, попадали на ее острие.