Венки Обимура - Елена Грушко

— От души надеюсь, что подобного кошмара — я имею в виду, конечно, не уничтожение разногласий, а уничтожение границ между языками — никогда не произойдет, — передернул плечами Антонов. — Что исстари ведется, то не минется.

— Да уж минулось, минулось, Михаил Афанасьевич! — вмешался Никифоров, поворачиваясь. — Вы посмотрите, как изменился, измельчал народ! Помню, в войну… А сейчас — каждый за себя, разве осуществишь с такими задуманные повороты?! Неужто в языке спасенья искать? — Автомобиль нервно дернулся к кювету. — Нет, я уж лучше буду молчать! — крепче схватился за руль начальник Отдела.

— Думайте что хотите, — невесело сказал Антонов, — но я убежден: пока народ обладает своим языком — исконным, конечно, а не тем, во что его превращает пресса и официоз, — в нем жива душа его предков, его страны во всей духовной силе. Ведь каждое слово, нами произнесенное, дорого нам не только за красоту его, родную и привычную, а за то, что мы ощущаем его связь между каждым из нас — и всей народностью нашей…

— Вы, конечно, имеете в виду прежде всего русское слово? — невинно спросил Голавлев, и Антонов спокойно ответил:

— Конечно. Ведь я русский. А вы разве нет?

— Знаете, что я вам скажу, Михаил Афанасьевич? А не попахивают ли ваши рассуждения… знаете чем?

— Знаю, — отмахнулся Антонов. — Национализмом, верно? Или шовинизмом? Нюхайте на здоровье. Я терпеть не могу разговоров о взаимном влиянии различных языков, на которых говорят народы нашей страны. Понятно, что русский — язык межнационального общения, и, наверное, невозможно избежать его проникновения в другие наречия, принадлежащие меньшему количеству людей, но ведь от этих «взаимовлияний» ничего не остается, когда берем обратный процесс, проникновение, скажем, элементов нивхского языка — в русский.

— Вот, вот, — закивал Голавлев. — Опять вы о том же.

— Опасно искать ученым взглядом того, чего бы найти хотелось, это еще Даль говорил, — бросил Антонов.

— Да чего тут искать? Все сразу видно, — развел руками Голавлев.

— Ничего вам не видно! Я веду речь о том, что ни язык какой-то, ни народ не имеют права претендовать на подавление другого языка и другого народа, но это вовсе не значит, что следует доводить свою нацию до такой степени жертвенной ассимиляции, до которой довели себя мы — русские. И не прыгайте, не прыгайте радостно, неровен час — откроется дверца, упадете на обочину. Почему это, интересно знать, мы трубим на весь мир о том, что при Советской власти началась новая жизнь малых народностей Приамурья (кстати, новая — не всегда лучшая), а о национальной гордости великороссов вспоминаем лишь в связи с наименованием известной статьи!

— Я ненавижу любые проявления национализма, — заявил Голавлев. — Простите за прописные истины, но советский человек — прежде всего интернационалист!

— То вы ставите знак равенства между патриотизмом и национализмом, то между интернационализмом — и космополитизмом. Почему вы передергиваете каждое мое слово? — удивился Антонов, и тут Голавлев отпустил тормоза:

— Да потому, что такие как вы… с вашей национальной гордостью, которую опасаются уронить… и виновны в том, что происходило в нашей стране, в период умолчания о лучших творениях литературы и искусства, в том числе и в фантастике, в период разгула псевдорусской серости! Когда истинно талантливые люди вынуждены были… вы их доводили до эмиграции!

Антонов повернул голову, и закатное солнце осветило его профиль.

— Не ведает великая волна, что вздымает она на гребне своем и ладью могучую, и мусор прибрежный, — сказал он. — Я готов согласиться с вами, Голавлев… или все же Голавлев? — лишь в одном: такие, как я… в своем непротивлении, в своем отвращении к грязи, в которой необходимо было запачкать руки, борясь с подобными вам, — такие, как я, и плодили таких, как вы, — бесов. Знаете поговорку о бесах? Черные да лукавые — не то что мыши, с ними потруднее сладить. Вы проворны, вы умны — ничего не скажешь! Вы ловки и сообразительны. Вы — фарисеи и начетчики, когда это выгодно вам, и вы — борцы за… гласность и кооперативы, когда это вам выгодно. Из века в век путешествуете вы по земле, меняя окраску, и продаете землю, на которой живете, слово, на котором говорите. В семнадцатом вы стали красными, как… редиска. А мы… мы ленивы и неповоротливы. Мы предпочли фигуру Умолчания — и вот домолчались! Мы не умеем бороться за свою душу и щедро отламываем от нее всякому. А в тот период, о котором вы изволили вспомнить с благородным гневом, никакая другая нация, не утратила так много своей исторической силы и памяти, как мы — русские. И счет, который мы можем предъявить тому времени, не менее весом, чем счет тех, кто… предпочел умереть за границей. Я снесу все ваши гнусные упреки, потому что я готов разделить с моим народом всякую его вину. Именно поэтому я вас не…

— Ну наконец-то! Аэропорт! — завопил Никифоров счастливо. Антонов умолк.

Вышли из машины. И в молчании началась предотъездная суета, регистрация билетов, очередь, толчея, и вот уже зовут на посадку, а Антонов так и не глянул на Егора, кивнул, будто чужому, и пошел вслед за Дубовым и Голавлевым…

— Михаил Афанасьевич, — робко позвал Егор, но Антонов не обернулся. И подумал Изгнанник, что хоть раз за все эти годы и века он должен быть наказан за то, что всегда предпочитал стоять в стороне…

Егор понурился, но имя его, произнесенное громко, раскатисто, словно некий глас взывал к нему с небес, заставило поднять голову.

— Егора Михайловича Белого просят срочно подойти к справочному бюро! — неслось из динамика. — Повторяю!..

Егор сбежал на первый этаж. У справочного толпился народ, но дежурная приглашающе помахала, едва увидела его.

«Откуда она меня знает? А, волосы!..» — мельком подумал он и взял протянутую ему телефонную трубку.

— Егор Михайлович! — отчаянно кричала Наташа. — Мнемограф был включен на уничтожение записи!

— Пленка Антонова? — вскрикнул Егор. Дежурная глянула на него — и невпопад ответила какому-то старику.

— Если Голавлев еще не улетел, спросите, может, он видел постороннего, когда приходил за своим блокнотом! — выкрикнула Наташа. Ей отозвался глас под сводами:

— Заканчивается посадка в самолет, вылетающий рейсом 26, Обимурск-Москва…

— Что случилось? — пролепетал Никифоров, оказавшийся рядом с Егором. — В Отделе пожар?!

— Ой, что с вами? — спросила дежурная. — Выйдите на воздух…

Егор снова припал к трубке:

— Наташа. Успокойся. Какая пленка стоит в мнемографе?

— Там две! — послышался плачущий голос.