Гипсовый трубач: дубль два - Юрий Поляков

– Нинка! – только и смог вымолвить Кокотов.

– У меня все твои книги есть. Ты хорошо стал писать! Но мало…

– Да, мало… – согласился Андрей Львович, благодаря судьбу за то, что одноклассница ничего не знает о кроличьей плодовитости Аннабель Ли.

На прощанье Валюшкина тоже дала ему свою визитку, сообщив, что она начальник отдела личных вкладов банка «Северное сияние».

– Звони!

– И ты звони…

– Я. Звонила. Теперь твоя. Очередь.

– Позвоню.

– Хочешь. Я – тебе. Счет открою?

– А у вас проценты хорошие?

– Обычные. Но если. Форс-мажор. Деньги. Вытащу.

– Спасибо, Нинка!

– А поцеловать?

– Мм-а! – Он чмокнул ее в щеку.

– Какие же вы, мужики, скучные после сорока! – сказала она грустным человеческим голосом.

Визитку Оклякшина Кокотов, как обычно, засунул неизвестно куда и, вернувшись напуганный из поликлиники, перерыл полквартиры, но так и не нашел, зато в вазочке, где при Веронике лежали конфеты, обнаружил Нинкину карточку и набрал ее рабочий телефон.

– Банк «Северное сияние»! – отозвался влекущий девичий голос.

– Мне бы… госпожу… Валюшкину!

– Нину Викторовну?

– Да-да…

– Как вас представить?

– Кокотов.

– Кокотов? – переспросил голос, чуть повеселев. – Одну минутку!

– Андрей! – почти тут же откликнулась Нинка. – Привет! Надумал? Счет. Открыть!

– Нет…

– А что? – игриво спросила Валюшкина.

– Я визитку Оклякшина потерял.

– А-а-а… потерял… – бесцветно повторила она. – Подожди! Записывай…

14. Человек-для-смерти

После того как медсестра сердито постучала в кабинет исчезнувшего заместителя главного врача, прошло минут пять, и оттуда донеслись звуки жизни. Вскоре дверь осторожно отперли и чуть приотворили явно для разъяснения наружных обстоятельств. Видимо, обстоятельства эти оказались благоприятными, и уже через мгновение на пороге стоял, унимая зевоту, сам Оклякшин, краснолицый, в белом халате. Завидев томящегося в ожидании одноклассника, он удивился, обрадовался и распахнул объятья. От Пашки несло одеколоном и коньяком, явно только что употребленными для наружного и внутреннего освежения. Кокотов боковым зрением отметил, что товарищеские объятья с доктором не ускользнули от завистливых взглядов пациентов, и почувствовал глупую гордость, как в детстве, когда кто-то из могущественных взрослых отмечал его, простого ребенка, своим добрым вниманием.

– А мы разве на сегодня договаривались? – спросил Пашка с той беззаботностью, какую придает человеку утренняя толика алкоголя.

– На сегодня.

– Слушай, совсем забыл! Вчера новый томограф обмывали. Ну, я и остался тут. Жене позвонил и остался. Женька у меня в этом смысле редкая баба! Молодая, а все понимает! У других чуть что: «Срочно домой! А то сама приеду и всех разгоню!» Верка моя так всегда и делала! А Женька – нет: спи – где лег.

– Правда? – удивился Кокотов, подумав, что жена, разрешающая мужу все, как правило, позволяет себе еще больше.

– Правда! А почему? Потому что самые жуткие увечья выпивший человек получает по пути домой. Женька у меня травматолог. Она знает! Ты не падал? Сознание не терял?

– Не-ет!

– И не падай! Но если что – сразу к ней: утром, ночью, в метель. Спасет! Может, по чуть-чуть? – предложил Пашка.

– Нет, мне еще сегодня…

– Правильно! Мне тоже еще сегодня. Но все равно молодец, что зашел! Главное не опоздать. Ада Марковна опоздала. Слу-ушай, а давай мы тебя на новом томографе прокрутим! Всё про себя узнаешь!

– Всё? – ужаснулся писатель. – А можно только про нос?

– Про нос? Можно. Ну, и что у тебя с носом?

– Я же тебе говорил… по телефону.

– Да? Слушай, забыл…

– Понимаешь, вот нашли в носу какое-то новообразование, – по возможности беззаботно доложил Кокотов.

– Кто нашел?

– Врач.

– Какой врач?

– Из поликлиники…

– Из какой еще поликлиники?

– Из районной, – смущаясь своей заурядности, сообщил автор «Кентавра желаний».

– Из районной? У вас, вроде, своя была, писательская, у «Аэропорта»? Мой однокурсник там работал, жаловался: «Тебе хорошо – тебе коньяк несут, а мне дурацкие книжки с автографами. Не знаю, куда эту хрень девать!»

– Отобрали поликлинику, – вздохнул Андрей Львович.

– Кто?

– Какие-то жулики.

– Вот времена! Ну, пойдем, жертва бесплатной медицины!

– Куда?

– К специалисту.

Ведя друга на второй этаж, Оклякшин по дороге расспрашивал, не слишком ли напился на вечере встреч, не нарушал ли в беспамятстве общественный покой, и вспоминал, как проснулся рано утром на диванчике в трактирной подсобке, куда его уложили отдохнуть. Еще он искренне восхищался бодрой живучестью Анания Моисеевича.

– Когда стали выпускать, он ведь в Израиль уехал с детьми и внуками, а потом вернулся! Один. И знаешь, почему?

– Не-ет…

– Скучно, говорит, нет там масштаба! Вот ведь поколение! Железное! Нет, не железное. Титановое! А женился недавно, знаешь на ком? Держись за стену! На своей ученице-пенсионерке. Она его, оказывается, со школы любила и ждала, пока овдовеет. А у самой трое внуков. Посиди здесь! – приказал Пашка и зашел в кабинет, возле которого собралось довольно много пациентов.

К двери была прикреплена золотая табличка:

Писатель опустился на свободный стул, незаметно оглядел сидевших рядом людей и подумал, что все они, независимо от диагноза, кто раньше – кто позже, разлягутся по столичным и подмосковным кладбищам. Этот неизбежный финал, общий для всех, роднит и вон того цветущего мужика, раздраженно посматривающего на дорогие часы, и эту блеклую, высохшую женщину, которая никуда уже не торопится. И тут в кокотовском мозгу мелькнула странная мысль: а если на минуту предположить, будто сидят они здесь в очереди не за лечением, а за бессмертием! Да-да, за бессмертием! Допустим, нашли вдруг такое волшебное лекарство, панацею, только не всем она по карману. О, что тут начнется! Конечно, смерть – сама по себе жуткая несправедливость, но пока она неизбежна для всех, это уравнивает, утешает – и можно смириться. Все там будем! А если не все? Мир разделится на две касты: бедные останутся смертными, а богатые купят себе вечность. У Абрамовича будут не только яхты и «Челси», он к тому же еще никогда не умрет! Ну уж нет! Начнется даже не классовая, а межвидовая схватка за право на бессмертие, которого, как обычно, на всех не хватит. И тогда неудачники объявят войну вечности, потребуют отмены бессмертия – ради справедливости и тленного равенства. И, конечно, победят, как уже победили однажды бессмертных эллинских богов, променяв их на щуплого распятого Христа.

Из кабинета вышел высокий желтый дед.

– Ну, что сказали? – встала ему навстречу старушка, судя по неуловимым приметам, не жена, а рано увядшая дочь.

– Доктор говорит: очень хорошие анализы! – клокоча мокротой, ответил старик. – Таких хороших еще не было!

Следом за стариком выглянула молодая медсестра в туго перетянутом белом халатике:

– Кокотов! – позвала она.

– Я! – удивленно откликнулся писатель, непривычный к тому, чтобы в его фамилии правильно ставили ударение.

– Зайдите! – пригласила девушка, глядя на него с особенным интересом.

Андрей Львович боязливо покосился на очередь, ожидая протестов, однако неудовольствие, и то неочевидное, выразил лишь пациент с дорогими часами. Остальные, казалось, наоборот, испытали чувство облегчения оттого, что переступят порог неизвестности чуть позже.

Шепталь был высок, лыс, подтянут и весел. Он и Оклякшин стояли у ширмы, отгораживавшей кушетку, и оба смотрели на вошедшего в кабинет с тем насмешливо-ободряющим выражением, какое, наверное, врачам выдают вместе с дипломом по окончании мединститута.

– Мой одноклассник! – чересчур радостно отрекомендовал Пашка.

– Не может быть! – воскликнул профессор и переглянулся с медсестрой, обращая ее внимание на утреннюю несвежесть заместителя главного врача по хозяйственной части.

Девушка в ответ закатила глаза, давая понять, что обнаружила факт нетрезвости начальства еще раньше. Дернув плечиком, она уселась за стол и разложила перед собой бланки.

– Писатель! – гордо добавил Оклякшин.

– Неужели? И что же вы пишете?

– Прозу.

– Это хорошо. А стихи еще кто-нибудь сочиняет?

– Сочиняет… – неуверенно ответил Кокотов.

– Ну, вы меня успокоили! Присаживайтесь! – Шепталь показал на смотровое кресло, напоминавшее зубоврачебное, надел себе на голову обруч с прикрепленным к нему зеркальным диском и включил лампу. – И где же у нас выросла бяка?

– В носу. Слева…

– Не волнуйтесь – найдем! – доктор расширил ноздрю с помощью инструмента, напоминающего по виду никелированные щипчики, и сквозь увеличительное стеклышко заглянул в писательский нос.