Жюльетта. Письмо в такси - Луиза Вильморен

Артюр, отнюдь не удивившись ее приходу, бросился ей навстречу, вытирая руки и отдуваясь с таким видом, словно с ее приходом вдруг исполнились те его надежды, которые он было уже записал раз и навсегда в разряд тщетных. Он сопровождал ее, не отходя ни на шаг, давая ей советы и справляясь о здоровье.

— Вы можете не беспокоиться ни о столе, ни о хозяйстве, моя жена с завтрашнего дня будет к вашим услугам. Вы нуждаетесь в отдыхе, это сразу видно, — сказал он и протянул ей маленькую дыню. — Последняя в этом сезоне, ваш кузен достаточно их поел в этом году.

По этим слова Жюльетта поняла, что ему дали ложную информацию на ее счет. Она воспользовалась этим, чтобы ловко задать ему ряд вопросов, касающихся Ландрекура, притворившись, однако, что в общем она очень хорошо его знает. Она узнала таким образом, что хозяин почти не общается с людьми из округи, что его друзья — исследователи, художники, ученые и разного рода люди почтенного возраста, которые, как часто можно слышать, смеются и поют по вечерам в компании грациозных дам, имеющих склонность к музыке, великолепно играющих на фортепьяно и любящих вкусно поесть.

— Как только начинается весна, их часто можно видеть через открытые окна, со стороны парка. Это прекрасные вечера, и иногда я слушаю, как ваш кузен читает гостям отрывки из своих книг.

— Но ведь он адвокат?

— Одно не мешает другому. Вспомните-ка, ведь его отец тоже писал книги, а при этом он был дипломатом. Разве не так?

— Да, конечно, я совсем забыла, — промолвила она с той неопределенной грустью в голосе, который должен свидетельствовать о том, что наши мысли унеслись к далеким воспоминаниям.

Жюльетта узнала также, что родители Ландрекура погибли во время путешествия, а еще, что его отец взял в жены иностранку, блондинку, нежный вид которой с непривычки даже смущал.

— Ваш кузен был бы на нее очень похож, если бы не был брюнетом, но глаза у него такие же голубые, как у матери, и, видя их, я всегда вспоминаю ее. По словам Артюра, Ландрекуру было от кого унаследовать свои лучшие качества; он говорил еще, что это такой человек, что второго такого не найдешь, и что, если его не знаешь, он может внушать страх.

— Страх? Почему же? — спросила Жюльетта.

— Я даже и не знаю. Однажды, когда он был еще совсем молодым, я услышал от него такие слова: «Артюр, так не может продолжаться, я устал все время видеть одно и то же». И я вспомнил, как ребенком он уходил от друзей, чтобы следить за каким-нибудь насекомым, за пауком или наблюдать в темноте за огромными жабами, которые иногда как сядут друг против друга, нос к носу, и смотрят, смотрят, будто какие-то камни с глазами. Он любил их и называл «господами», даже приветствовал их, говорил: «Вы мне нравитесь, господа, потому что вы удивляете меня». Зазвонит, бывало, колокол, все ждут его к столу, а он опаздывает, и потом мать спрашивает его: «Где ты был?» А он отвечает: «Я был с господами». Тогда отец, недовольный, говорит ему: «Ты бы все-таки придумал что-нибудь поновее». А еще он любил слушать, как говорят люди на каком-нибудь языке, который он не понимает. Его отец все шутил над этой его страстью. Помню, четыре года назад они здесь прогуливались, а я стоял в двух шагах от них, слышал, как ваш кузен ответил ему: «Гораздо больше, чем слова, меня умиляют, просто до слез, до коликов в животе, движения людей, их позы, жесты». — «Тогда почему же ты стал адвокатом?» — спросил у него отец, и ваш кузен ему ответил: «Я стал адвокатом, чтобы улучшить положение людей, похожих на нас». Тут они ушли слишком далеко от меня, и я больше ничего не слышал. Но вы видите, его все время преследовала эта мысль о похожести.

— Это интересно, — промолвила Жюльетта.

— Да он считает, может быть, что на свете не хватает тайны. Он ищет то, что его удивляет, хочет чего-то, что не было бы обычным.

— Может быть, он хочет отвлечься от своей схожести со всеми другими схожестями, должно быть, это так нужно понимать, — сказала она.

— Возможно, но только, глядя на него, я думаю, что в поисках невозможного он в конце концов никогда не женится. А ведь при этом нельзя сказать, чтобы ему не хватало женщин. Бог мне свидетель, какой у него выбор.

— Выбор? Вот это-то, наверное, ему и мешает, — заметила Жюльетта. — Поставьте себя на его место.

— Хотя и зарекаться ни от чего тоже нельзя, — продолжил Артюр. — Сейчас вот как раз момент, когда все говорят о свадьбе, но вы-то, должно быть, знаете об этом гораздо больше, чем я.

— Я? — промолвила Жюльетта. — Я знаю все.

— Я не любопытный, так что меня, мадемуазель, можно не бояться, мне можно рассказывать все, я все равно как бы ничего и не слышал.

Жюльетта уже несколько минут покручивала вокруг своего кольца стебелек травы, накручивала и раскручивала, накручивала и раскручивала, и эта машинальная игра придавала ей вид человека скучающего, человека, которому вроде бы все безразлично:

— О! Я не хотела бы оказаться неделикатной, но я удивлена, что вы не знаете некоторых вещей, которые, увы, известны не только мне одной, — и она рассказала ему, что Ландрекур уже давно тайно женат на одной женщине, на эскимоске, страшной кокетке, от которой у него уже есть несколько детей, рожденных во льдах.

— Вот ведь несчастье! — воскликнул Артюр. — И что самое печальное, так это то, что я догадывался об этом. Я разговаривал с вашим кузеном, только что разговаривал, но у него был такой вид, будто он находится не здесь, а где-то еще, вид совершенно…

— Замороженный? — подсказала она.

Он, поколебавшись мгновения, ответил:

— Да, вот-вот, замороженный, именно замороженный! Теперь я понимаю, почему.

Жюльетта ограничилась тем, что грустно вздохнула, затем последовала пауза, во время который они молча шли, опустив головы.

— Жена эскимоска! И он собирается привезти ее сюда? — спросил Артюр.

— Что касается ее, то я не знаю, но детей — обязательно, он хочет сделать из них патриотов. Я чувствую себя усталой, — продолжила она, — от одного слова «осень» у меня сжимается сердце, пора мне пойти отдохнуть.

Садовник поблагодарил ее за проявленное по отношению к нему доверие, заверил в своей неболтливости, она протянула ему свою открытую ладонь, чтобы он положил на нее свою, как делают люди, желающие скрепить пакт, и в пожатии рук, которым они затем обменялись, Жюльетта почувствовала, что она обрела себе друга, который сумеет весело посмеяться над тем, что его обманули.

Они прошли вместе еще несколько шагов, потом расстались, и она не спеша направилась к дому, как юная дама, возвращающаяся в свое жилище, чтобы почитать и отдохнуть в ожидании того, кто, идя на поводу своих страстей, все же прислушивается к ее советам. Но под внешним спокойствием Жюльетты скрывалось сомнение, на котором она благоразумно старалась не заострять свою мысль. Она спрашивала себя, придет ли Ландрекур попрощаться с ней, и, чтобы как-то отвлечься от тревоги, возникшей у нее от неуверенности, попыталась продолжить написание своих мемуаров. Однако, поскольку ее перо отказывалось выводить что-либо, кроме вопросительных знаков, она сочла более разумным не противиться тому состоянию, в которое ее погружало появившееся сомнение, и ждать приезда Ландрекура, повторяя себе: «Он и в самом деле уезжает».

За обедом Ландрекур и Рози говорили мало. Хозяин ресторана, поощряемый г-жой Фасибе, взял на себя весь труд по поддержанию разговора. Он рассказал о трудностях в начале своего жизненного пути, о своем браке, о своей войне с номерами, чрезвычайно многочисленными на берегу реки, о своей солдатской жизни, о своих подвигах на войне, о детях. Наконец они собрались уходить, и Рози не удалось скрыть жеста нетерпения, когда Ландрекур попросил газету.

— Провинциальную газету, когда уже сегодня вечером в Париже вам будут известны все последние новости? Что за странная идея, — говорила она в тот момент, когда хозяин протягивал Ландрекуру газету, которую тот сразу положил в карман. — Что же касается меня, — добавила она, — то я вообще никогда не читаю газет.

— Моя жена поступает точно так же, как вы, — ответил хозяин, — она устала от темных дел и от убийств, которыми полны газеты. Сегодня пишут главным образом об исчезновении одной девчонки, принадлежащей к хорошему обществу, которая одновременно состоит в банде негодяев и грабителей, так называемой «Тысячерукой банде». Эта девчонка очаровывала богатые семейства, проводящие лето на побережье, такова была ее роль, а потом, очаровав, хоп! обкрадывала их. У жены она крала бриллианты, а у мужа — банковские билеты. Но на этот раз она украла чемоданы у иностранца, имя которого полиция скрывает, у князя, каких сейчас много здесь проезжает, и который, вне всякого сомнения, не подал бы жалобу, если бы не имел спокойную совесть.

Можно представить себе тоскливое чувство, овладевшее Ландрекуром, когда он услышал эти слова. В этой воровке он узнал некую девчонку, которая, правда, вернула ему портсигар и только что смеялась при упоминании имени князя д’Альпена, и тут он вспомнил ее манеру угрожать ему: «Я скажу, что вы меня похитили. Как бы я оказалась в вашем доме, если бы вы меня не привезли сюда? Я поклянусь, что вы хотели меня заточить, но потом испугались». «Воровка», — подумал Ландрекур и в тот момент, когда почувствовал, что теряет ее, понял, что любит.