Воспоминания - Прасковья Анненкова

Комендант Лепарский приехал ко мне в мундире объявить милость государя и привез следующую бумагу, а также и деньги, все 60 тысяч, с которыми позже была страшная возня, так как в Чите невозможно было держать, и пришлось хлопотать, во-первых, перевести их на мое имя, а потом отослать в Москву, где они и были помещены. Лепарский, прочитав мне сам указ сената, передал мне копию с оного за № 78846:

«Указ его императорского величества самодержца всероссийского из правительствующего сената господину тайному советнику, иркутскому и енисейскому генерал-губернатору и кавалеру, Александру Степановичу Лавинскому.

Правительствующий сенат слушали предложение г-на тайного советника, сенатора, управляющего министерством юстиции и кавалера, князя Алексея Алексеевича Долгорукого, что господин товарищ начальника главного штаба его императорского величества, от 16-го ноября, сообщил ему, г-ну управляющему, что государственный преступник Анненков, бывший поручик Кавалергардского полка, до осуждения его Верховным уголовным судом, прижил незаконную дочь с иностранкою Полиною Гебль, с которою впоследствии, с высочайшего разрешения, вступил в законный брак, находясь уже по осуждении его в Сибири, в каторжной работе.

При арестовании Анненкова оказалось в числе имущества его на 60 т. рублей ломбардных билетов, которые по осуждении его отданы были матери его, статской советнице Анненковой. За сим жена означенного преступника, Полина Анненкова, утруждала государя императора всеподданнейшим прошением, что муж ее еще до осуждения его определил ей вышеупомянутые 60 т. рублей, и сие назначение известно было жительствующей в Москве матери его, статской советнице Анненковой, с согласия коей оно и последовало, но наследники его оспаривают сии деньги; почему всеподданнейше просила повелеть возвратить ей оные; прижитой же ею с Анненковым дочери дозволить носить фамилию Анненкова.

По высочайшей государя императора воле, вследствие сего прошения воспоследовавшей, спрашивана была статская советница Анненкова, согласна ли она возвратить жене ее сына вышеупомянутые 60 т. рублей и желает ли, чтобы дочь их, прижитая до осуждения, носила имя Анненковой. На сие статская советница Анненкова сделала отзыв, что ей, действительно, известно было, что 60 т. рублей, у сына ее при арестовании его оказавшиеся, назначены были и пользу жены его, Полины, на что она, Анненкова, как прежде была, так и теперь согласна, но впоследствии наследники сына ее, оспаривая деньги сии, взяли оные от нее посредством присутственного места, что же касается до представления дочери сына ее носить фамилию Анненковой, то она сочтет сие за особую монаршую милость.

Государь император, приемля во всемилостивейшее внимание, что преступник Анненков назначил нынешней жене его 60 т. рублей с согласия его матери, и что дочь сего преступника прижита им до осуждения его, высочайше повелеть соизволил, чтобы найденные в имуществе преступника Анненкова 60 т. рублей истребованы были обратно от наследников его и отданы жене его, Полине Анненковой, прижитой же с нею преступником Анненковым дочери дозволить носить фамилию Анненковой, не предоставляя ей, впрочем, никаких других прав по роду и наследию законами определенных. О таковом высочайшем повелении, он, г-н управляющий министерством юстиции, предложил Правительствующему сенату для зависящего к исполнению оного распоряжения.

Приказали: во исполнение высочайшего его императорского величества повеления учинить следующее:

1) об истребовании от наследников Анненкова обратно 60 т. рублей и немедленном доставлениии их жене его, Полине Анненковой, и объявлении о сем высочайшем повелении матери Анненкова, статской советнице Анненковой, предписать московскому губернскому правлению;

2) о объявлении сего высочайшего повеления ей, Полине Анненковой, для учинения о том распоряжения по Сибири, где ныне сия Анненкова находится, предписать вам, г-ну генерал-губернатору и кавалеру и г-ну генерал-губернатору Вельяминову, и о том послать указы. Ноября 30-го дня, 1828 года.

Подлинный подписан: в должности обер-секретаря А. Куц, скреплен секретарем Соловьевым, справлен сенатским регистратором Торсковым.

Верно: Управляющий Отделением Матвей Воинов. С подлинным сверял Коллежский Секретарь Онуфрей Шевелев.

Глава семнадцатая

Рождение дочери Анны – «Противозаконные» беременности – Волнение Лекарского – Нелегальное письмо в Петербург – Легкомыслие унтер-офицера – Неприятный разговор с Лепарским – Арест Смольяниновой

16 марта 1829 года у меня родилась дочь, которую назвали в честь бабушки Анною, у Александры Григорьевны Муравьевой родилась Нонушка, у Давыдовой – сын, Вака. Нас очень забавляло, как старик наш комендант был смущен, когда узнал, что мы беременны, а узнал он это из наших писем, так как был обязан читать их. Мы писали своим родным, что просим прислать белья для ожидаемых нами детей. Старик возвратил нам письма и потом пришел с объяснениями. «Но позвольте вам сказать, сударыни, – говорил он запинаясь и в большом смущении, – что вы не имеете права быть беременными, – потом прибавлял, желая успокоить нас: – Когда у вас начнутся роды, ну, тогда другое дело». Не знаю, почему ему казалось последнее более возможным, чем первое. Когда родились у нас дети, мы занялись ими, хозяйством, завели довольно много скота, который в Чите был баснословно дешев, и весь 1829 год прошел довольно тихо. Только одно приключение со мною взволновало и встревожило меня.

Однажды Смольянинова, с которой я продолжала быть в самых дружеских отношениях, пришла ко мне с известием, что отправляется из Нерчинска караван с серебром и что один из унтер-офицеров, назначенных сопровождать его, ее крестник. Она говорила, что уверена в скромности этого человека, и что можно без опасения доверить ему письма к родным. А так как мы были стеснены в нашей переписке, то я с радостью ухватилась за этот случай, чтобы написать Анне Ивановне Анненковой в Москву более откровенное и подробное письмо, а главное, имела неосторожность вложить записку, написанную самим Иваном Александровичем к матери его, правда, очень коротенькую и совершенно невинную, но всем заключенным строго было воспрещено писать родным. В этом случае дамы наши заменяли секретарей и поддерживали переписку. Каждая из нас имела на своем попечении по нескольку человек, от имени которых и писала родственникам. Более всего выпадало на долю княгини Волконской и княгини Трубецкой, так как они лично были знакомы со многими из родственников заключенных. Им приходилось отправлять иногда от 20 до 30 писем за раз. Заключенные же были совершенно лишены права писать во все время, пока находились в каторжной работе.

Унтер-офицер охотно согласился передать письмо мое, не подозревая, вероятно, насколько это было важно. Я же никак не могла предвидеть того, что случилось по неосторожности самого молодого человека. Приехав в Москву, он поспешил передать письмо Анне Ивановне, та приказала ему выдать сто рублей, а он не нашел ничего лучшего сделать, как сшить себе мундир на эти деньги из тонкого сукна, для представления государю. Обыкновенно офицеры и унтер-офицеры, сопровождавшие караваны, должны были представляться и за исправное доставление серебра производились в следующие чины. Конечно, в таких случаях выбирались самые надежные, но именно благонравие-то и погубило нашего крестника. Лучше было бы, если бы он прокутил злополучные сто рублей, которые имели для него такие печальные последствия, но он, довольный своим новым мундиром из тонкого сукна, на расспросы офицера, с которым явился во дворец на представление, сознался в простоте души своей, что привез в Москву письмо от меня и получил за это щедрое вознаграждение, что и дало ему возможность принарядиться. Офицер тотчас же донес об этом, так что это сделалось известным государю. Несчастного крестника посадили в крепость, а за письмом моим был послан фельдъегерь к Анне Ивановне. К счастью, та догадалась не отдать записку Ивана Александровича, а мое письмо было доставлено самому государю Николаю Павловичу.

Только четыре месяца спустя мы узнали об этом печальном происшествии. Комендант прислал за мною, и когда я к нему явилась, принял меня с необыкновенно важным видом и даже запер дверь на ключ. На это я расхохоталась и спросила, к чему такие предосторожности, но потом уже не смеялась, когда узнала, в чем дело.

Лепарский начал с того, что спросил: «Вы написали письма, сударыня?» – «Я написала только одно», – отвечала я, с намерением отпереться от записки Ивана Александровича. Лепарский все допытывался, что именно писала я в письме, которое попало так неожиданно в руки государя, и когда я сказала ему: «Но я написала, генерал, что вы честный человек», – и объяснила, что просила присылать посылки через него, а не через Иркутск, где много пропадает вещей; тогда старик схватился обеими руками за голову и начал ходить по комнате, говоря: «Я пропал». Иногда он был очень забавен, но что за дивный это был человек! Потом я спросила, какой ответственности все мы подвергаемся за такой проступок. Он отвечал, что я – никакой: «Вам покровительствует государь, сударыня, вы не рискуете ничем», но что Смольянинова должна будет просидеть четыре месяца под арестом, и, самое печальное, что крестник ее никогда уже не будет произведен в офицеры. Я пришла в отчаяние. Мне ужасно было жаль молодого человека, который так жестоко должен был поплатиться за свою наивность, и очень было совестно перед Смольяниновой, которой я была очень многим обязана. Комендант утешал меня, что Смольянинова будет подвергнута только домашнему аресту, но прибавил, что мне запрещено с нею видеться, и показал при этом целую кипу бумаг, написанную по случаю всей этой истории.