Венеция. Под кожей города любви - Бидиша

листья салата, еще какие-то овощи и кусочек копченой оленины. Чудовищные цены, не удивительно, что все венецианцы такие стройные.

На обратном пути обращаю внимание, что в Венеции никто не носит этническую одежду (Мустафа — исключение). Здесь не встретишь ни пестрых узорчатых тканей, ни экзотических украшений типа «а это я привезла из дальнего путешествия»; африканское, индийское, японское влияние, привычное в Лондоне, не то что не ощущается — отсутствует. Царит итальянский стиль, и только он. Весь день ощущаю, как прохожие бросают на меня неприязненные взгляды — сначала на мой индийский узорчатый топ, а потом уже на мою физиономию.

Обливаясь потом, я пытаюсь выбраться к дому. Когда я выползаю из двадцатого (не меньше) проулка в надежде разглядеть впереди верхушку Фрари, меня догоняет (бегом) красивый парень примерно моего возраста. Похоже, француз. На мягком английском он спрашивает, не знаю ли я, где здесь поблизости супермаркет. Ага, еще один проголодавшийся оптимист! Парень высокий, подтянутый; оливковая кожа, волнистые темные волосы небрежно собраны в хвост, свободная синяя рубаха. Многие девчонки были бы от него без ума — но только не я. Почему? Да потому что, закончив объяснения, я в изнеможении прислоняюсь к стене, и он в эту минуту спрашивает:

— Может, вам нужна помощь… или?..

На этом «или» сделано ударение. Парень явно надеется, что я откажусь от его помощи, настолько явно, что выглядит почти испуганным, ожидая мой ответ. Я с улыбкой машу рукой — мол, спасибо, ничего не нужно, а сама думаю: «И зачем ты спросил, если у тебя на лице написано, что помогать ты совсем не хочешь? Мог бы и промолчать… Или уж сказал бы честно: „Я хочу показаться воспитанным мальчиком, но не желаю ничего предпринять, чтобы подтвердить это впечатление“».

Бреду дальше. По пути разгадываю тайну Мустафы, к которому так неравнодушны Грегорио и Лукреция. Африканец не случайно появляется, будто по волшебству, скорее всего, он живет где-то рядом. Его голос слышен по утрам и вечерам, когда он проходит по площади. Дважды я натыкалась на него у Риальто, на моей стороне, — Мустафа плавно скользил сквозь толпу в своем бурнусе.

Дома я разбираю покупки и с особым пристрастием рассматриваю оленину, которая как-то странно пахнет и выглядит. Мясо темное, похожее на печень. Заинтригованная, ищу в словаре слово «cuore». Увы, я ошиблась: «cuore» означает не «копченый», как я решила (по созвучию с английским «cured»), а «сердце». Подумать только, я купила сердце Бемби! Пытаюсь его приготовить: склизкое, жесткое, все в пленках, вонючее и соленое — это несъедобно.

Снова выхожу на улицу — как раз перед началом мессы в церкви Фрари. Величественные и гулкие, как у «Bauhaus»[15], обертоны органа проникают сквозь стены, музыка внушает мне благоговейный трепет. Неудивительно, что все говорят о страхе Божьем, если такая музыка — его лейтмотив. Внутри церкви темнота, подсвеченная красным. Открыта боковая дверь, но привратник не пропускает туристов, указывая на табличку: «Месса. Вход туристам воспрещен». Хорошо одетые пожилые итальянцы входят парами, как в Ноев ковчег. Прячась за их спинами, я проскальзываю внутрь. Церковь просторная, темная. С потолка на цепях низко свисают лампы красного стекла с зажженными свечами. Здесь можно устроить отличную вечеринку с коктейлями, проскальзывает крамольная мысль. Места для певчих — золотисто-коричневые, деревянные, с затейливой резьбой — пока пусты, но скамьи для прихожан перед алтарем, украшением которого является картина Тициана «Ассунта» («Вознесение Богоматери»), постепенно заполняются. Я вижу двух совсем молоденьких (лет по восемнадцать) монахов-бенедиктинцев в черных рясах с белыми поясами. Они ведут подготовку к службе, зажигают свечи, выносят большую Библию, отмечают нужное место закладкой из золотой парчи, проверяют микрофон. В этом грандиозном здании юноши кажутся детьми, готовящими сцену для школьного утренника. Зная, что изначально Санта-Мария Глориозо деи Фрари была францисканской, а не бенедиктинской церковью, а в расположенных за ней монастырских постройках давным-давно разместились государственные архивы, делаю предположение, что монахи, должно быть, приходят (приплывают?) сюда из Сан-Джорджо Маджоре, собора, расположенного на одноименном острове. А может, они вообще из другого города и здесь в гостях. Допустим, постигают азы богословия и сдают что-то вроде зачета…

Мощно звучит орган. Он не волнует, а скорее как тараном прошибает душу. Мой взгляд блуждает по церкви. Один из монахов поднимает голову и примечает меня. У него хорошее, правильное, чистое лицо. Темные коротко стриженные волосы вьются, кожа покрыта загаром. Мне, как всегда, жарко, я потею и небрежно обмахиваюсь молитвенником. Наши глаза встречаются на долгие две секунды. В глазах юноши осторожный, но живой интерес. Я опускаю голову и адресую удивленную улыбку собственным коленкам. Вот это да… На лице у юного служителя церкви так явно читаются томление, скука и… полное отсутствие призвания (осмелюсь добавить — какое расточительство!), что у меня возникает искушение шагнуть, взять его за руку и прошептать: «Бедняжка, что ты тут делаешь? Давай я уведу тебя подальше отсюда».

Покидаю храм. Двигаюсь бегом/шагом/ползком через мост Риальто (он битком набит людьми), затем иду вниз через площадь Сан-Марко (то же плюс голуби), сворачиваю к побережью, перехожу через мот Рива деи Сете Мартири и топаю дальше — к парку у Биеннале и Сант’Элене, зоне баскетбольных площадок и высоченных деревьев, которая, откровенно говоря, напоминает Бронкс. Это единственное место в Венеции, где может увидеть, как играют рожденные здесь афроитальянцы и италоазиаты второго поколения.

Венеция в этот вечер готовится к Феста дель Реденторе, историческому празднику в честь избавления от чумы в Средние века. Праздник пышный — с фейерверками и понтонным мостом, который возводят между Дзаттере и церковью Реденторе на острове Джудекка. По берегу вдоль всего района Сан-Марко — сотни сгрудившихся у кромки воды катеров, лодок, яхт, переполненных пассажирами. Люди навеселе, многие танцуют, повсюду развешаны разноцветные флажки, прямо на улицах накрыты длинные столы; угощение готовят целыми семьями — шипит мясо на решетках, льется вино из пузатых бутылей, вокруг носятся дети.

Половина парка оцеплена, так как в павильонах Биеннале идет монтаж экспозиции. Я бреду к морю, стараясь держаться в тени белокаменных стен с балконами. Море покрыто знойной дымкой, пахнет солью. Опять поражают краски — льдисто-голубой пенный прибой, солнце, свет. Там и сям группки подтянутых полицейских (молодые ребята) держатся вместе, оживленно болтая. Похоже, эти красавцы борются с преступностью в перерывах между кинопробами и кастингами модельных агентств.

Вечером я покупаю в пиццерии у Фрари до смешного огромную пиццу. Пицца самая простая, с помидорами и сыром, тонкая, как бумага, но она еле протискивается в дверной проем, остается зазор в