Саджо и ее бобры - Вэши Куоннезина

Когда рассказ был закончен, Ни-Ганик-Або, подумав немного, сказал, что Саджо и Шепиэн — гордость племени од-жибуэй и что их трудные приключения вместе с Маленькими Говорящими Братцами — так он назвал Крошек — будут воспеты в песнях и войдут в историю индейского народа. При этом он взглянул на Чилеви и Чикени и сказал, что теперь и они будут принадлежать племени и что в памяти народа сохранятся предания о них. Когда он говорил, его мудрое, покрытое морщинами лицо светилось улыбкой — первой улыбкой, которая появилась за много дней. По правде сказать, Ни-Ганик-Або был на вид довольно угрюмым человеком.

А затем, подобрав шаль-одеяло у пояса, седовласый вождь выпрямился и, протянув руку к солнцу, сказал:

— Хох! Мино-та-кия! Кэгет! Ки-мино-такия! (Это хорошо! Правда, это очень хорошо!)

И кучка молчаливых индейцев, и Большое Перо, и Золотые Кудри — все подхватили в один голос:

— Мино-та-кия!

Все выглядели такими торжественными и задумчивыми.

Пироги продолжали свой путь в Обисоуэй.

Деревья на берегу, казалось, кивали друг другу и кланялись, а в шорохе веток и листьев так и слышались неясные припевы: «Кэгет-мино-та-кия!» («Это хорошо!») И черные вороны в воздухе, казалось, тоже вторили: «Мино-та-кия!» Ветер шептался с травой: «Си-и-и-иэй, мино-та-кия!» И стремительные воды быстрин, теперь уже спокойные и плавные, переливали в свою журчащую таинственную песнь все тот же напев; и маленькие, танцующие под веслами водовороты при каждом взмахе бормотали: «Мино-та-кия!»

Никогда еще лес не выглядел таким красивым, а лазурь неба такой синей. Никогда еще солнце не светило так ярко, никогда так весело не пели птицы, не цокали белки, как в тот чудесный день, когда Саджо и Шепиэн возвращались домой. Никогда еще дети не были так счастливы!

В день приезда Большое Перо пригласил гостей в свою хижину. Собрались все индейцы из поселка. Пригласили и двух проходивших мимо метисов; они, как всегда, были со скрипками. Под капризные напевы струн — в них сливалось былое и настоящее — быстро переступали и кружились танцоры. Слышались мотивы ирландской джиги и шотландского рильса, в них врывались новые странные мелодии, принятые у метисов.

Саджо танцевала очень много, юноши из поселка ей просто не давали отдохнуть. И надо сказать, она была очень хорошей плясуньей — я сам был там и видел, как она танцевала, — недаром Шепиэн гордился сестрой. И ему нетрудно было найти себе пару для танцев из поселковых девушек. Там было много молодых красавиц, и выбрать по вкусу оказалось легко, потому что ни одна из них не прикрывала лица шалью, — никто, кроме пожилых женщин, не вздумал бы явиться на праздник с закрытым лицом. За хижиной, под открытым небом кипятили чай над костром. Старые индейцы собрались покурить свои трубки и вспомнить про былые времена, а дети играли в пятнашки и в прятки среди зыбких отсветов костра.

Большое Перо приветствовал гостей, разговаривал с ними, улыбка не сходила с его обычно грустного, а иногда даже сурового лица. Время от времени хозяин подходил к гостям с большим чайником, а Саджо и Шепиэн разносили чашки, не забывая и о танцах.

Но вот все вдруг перестали танцевать и сели вкруговую под стенкой, словно чего-то ожидая, и сразу водворилась тишина. Два барабанщика вошли в круг и начали бить в свои тамтамы.

В дверях появился старый вождь Ни-Ганик-Або в головном уборе из орлиных перьев; яркими красками, каким-то причудливым рисунком было расписано его лицо. Под коленями у него висели браслеты из полых оленьих копытцев; в руке он держал трещотку, она была сделана из цельного панциря черепахи и расписана черной и красной красками.

И когда Ни-Ганик-Або начал плясать, полые оленьи копытца зазвенели, словно медные колокольчики, в такт быстрым движениям его ног; бахрома из оленьей кожи трепетала, орлиные перья расправлялись и клонились к плечам и снова отгибались назад, — все в безукоризненном ритме с боем тамтамов; а черепаховая трещотка неистово гремела в руке у вождя, мелькала алым и черным узором.

И пока старый вождь плясал, он затянул странную, таинственную песнь о приключениях Саджо и Шепиэна и двух маленьких бобрят. Так в былые дни воспевали индейцы боевые подвиги своих героев. После каждого куплета песню подхватывал хор. Заунывная мелодия этой песни хватала за душу, волновала.

Это и была та песнь, которую обещал сложить старый вождь Ни-Ганик-Або,

и теперь она должна была стать легендой племени. Такие песни, воспевающие значительные события, и картины, написанные неопытной рукой, но изображающие важные происшествия, помогали сохранить в памяти историю народа.

Однако американский скупщик пушнины, который совсем не знал индейских обычаев, подумал, что это танец Войны, и не на шутку испугался. Тогда Гитчи Мигуон объяснил ему, что это вовсе не танец Войны, а Уабено — его танцуют лишь знахари или когда нужно ознаменовать важное событие. Скоро раздался громкий, протяжный крик — старый вождь кончил плясать.

И снова скрипки заиграли какую-то жизнерадостную мелодию, танцоры заняли все помещение, веселье продолжалось. Снова закружились в джиге, плавно выступали в кадрили. Золотые Кудри танцевал без устали и всю ночь напролет

смеялся. Он приглашал танцевать самых некрасивых и старых женщин. Стоило ему заметить, что волна веселья спадает, он был тут как тут, и снова раздавался смех. Даже торговец в этой праздничной компании почти перестал важничать и стал веселиться, как и все. Он даже пробовал подружиться с Крошками, но по-прежнему никак не мог запомнить их имена. То он называл их Чилаки, то Чероки, или Чикару, или же еще как-нибудь в этом роде — у него был большой запас имен, но всегда говорил невпопад.

А бобрята? Они не отставали от других. И никогда они не останутся в стороне от происшествий, пока у них есть два голоска и у каждого по четыре ноги. Взбудораженные музыкой и шумом, Чилеви и Чикени бегали по полу, путались под ногами танцующих и попрошайничали у всех, кто только садился отдохнуть.

Один раз Чилеви вышел на самую середину комнаты, встал на задние лапы, прямо у всех на дороге, и стал поглядывать кругом весьма вызывающе. И что же? Танцы прекратились — всякий боялся наскочить на малыша или раздавить его. На минуту или две проказник сделался полным хозяином пола. В конце концов Саджо пришлось взять бобренка и унести, хотя он вырывался и визжал что было силы. А тем временем тихоня Чикени — он побывал в городе и кое-чему научился — разыскал ящик с яблоками и, не будучи в состоянии одолеть больше одного, стал перетаскивать их к себе в домик. Воришку поймали и задержали на месте преступления. Сколько при этом было визгу и криков, не передать.

Чтобы как-нибудь успокоить бобров, Саджо стала совать им ломтики хлеба в надежде, что проказники отправятся спать. Но не тут-то было! Зверькам на этот раз не сиделось в каморке — они появлялись снова и снова и клянчили хлеб. Так и бегали они взад и вперед, унося свою добычу, и наконец натаскали столько, что если бы даже пировали всю ночь, все равно не съели бы и половины запасов.

Наконец, усталые от трудного путешествия, волнений и праздничной суеты и мало ли еще от чего, они удалились в свою каморку. А там, окруженные со всех сторон ломтиками хлеба, вцепились лапками друг дружке в шерсть, уткнулись нос к носу и погрузились в глубокий сон...

Долгие дни томительной тоски и невзгод отошли и исчезли навсегда.

Целыми днями опять разносились по озеру звонкие детские голоса и веселый смех. Разлуки словно и не бывало — все происшедшее казалось просто страшным сном. На вязком берегу опять появились отпечатки детских ног и бобровых лапок — следы, которые чуть было не оборвались, чтобы никогда снова не появляться.

Проказник Чилеви принялся за свои старые проделки и стал таким же своенравным, как и прежде; может быть, если уж говорить правду, даже немного хуже. Он исчезал, как и раньше; как и раньше, его всегда ловили на какой-нибудь проделке. А когда это случалось, он пускался в свою смешную пляску, опрокидывался на спину и громко визжал, видно довольный своей проказой или же просто он так капризничал.

Оба бобренка росли быстро, но Чикени все-таки не смог угнаться за Чилеви. Так Чикени и остался Маленькой Крошкой и был таким же нежным и ласковым, как всегда. Но сказать, что его поведение было совсем безупречным, тоже нельзя, да и вряд ли этого можно требовать от малыша. Очень часто он отдыхал у Саджо на руках, как бывало раньше, уткнувшись носом в шею девочки, в то маленькое местечко под подбородком, которое он так хорошо знал. Вот так и прикорнет, бывало, закроет глазки, посопит немного, а потом начнет тихо урчать от счастья, как это часто случалось с ним во сне на маленькой подстилке у смотрителя на кухне. Но теперь он никогда больше не будет тосковать, — тут он открывал один глаз, желая убедиться, что он в самом деле у Саджо на руках и что это не сон.