Золотая клетка - Диана Ибрагимова

же не серьезно, да? Решил пожертвовать собой, чтобы я продолжила наше дело? Бред! Ударил, чтобы защитить? Еще больший бред… Неужели он, и правда, решил, что я сниму проклятье, если он просто скинет все на меня, станет колдуном и уйдет служить Аскару? Что я вообще должна теперь делать?! У меня больше никого здесь нет…»

Рина вспомнила, как одиноко чувствовала себя в прежнем мире, когда проснулась и не обнаружила рядом людей. Но то одиночество не шло ни в какое сравнение с этим, ведь раньше ей помогали все подряд: семья, друзья, ученые, Проводники, король, предыдущие Странники. Тогда Рина была не одна, но теперь у нее остались только она сама и упавший с неба воздушный шар – живая метафора краха ее надежды.

Глава 6

Дикие старухи

Рина столько плакала, что теперь у нее слипались глаза, но вместо того, чтобы спать, она сидела на краю порванного купола и отрывала лепестки от маргаритки, рассуждая, как ей поступить дальше. Выбор, увы, был небогатый.

«Либо я попробую что-то сделать и меня наверняка убьют, либо останусь в ловушке короля-самодура, где папа и мама никогда не смогут путешествовать, а Альберт и я так и не вырастем. Если они вообще догадаются уснуть и не умрут в реальности, когда закончится срок действия проклятья… Может, мне стоило остаться в деревне и ждать их там? Не так уж и плохо, если мы проведем вечность вместе. Говорят, что детство – самое счастливое время в жизни… И Клим, наверное, простит меня, когда я все забуду и тоже начну считать принца Аскара нашим благодетелем. Людям не придется отстраивать заново разрушенное королевство. И тут никто не будет болеть и умирать до тех пор, пока колдунам не надоест править».

Рина истязала цветок за цветком, прекрасно понимая, что решение зависит только от нее самой, а не от того, какой лепесток останется последним.

«Но если я вот так сдамся, получается, я поступлю так же, как он – просто не оставлю никому выбора. Решу все за всех и навсегда. Кроме принца и колдунов, больше никто не помнит о реальном мире, и даже если жители здесь счастливы, правильно ли будет оставить все как есть? Правильно ли будет лишить их настоящей жизни? С ее болезнями и старением. Но и с радостями, которые несут перемены. Тут ведь не рождаются дети, так? Этот мир построен на воспоминаниях, поэтому все здесь выглядит так же, как и двести лет назад. И так будет всегда. Но если бы люди могли выбирать, сколькие предпочли бы проснуться? Разве я не должна предоставить им выбор, если только я одна способна это сделать? И что будет с теми, кто до сих пор не уснул? Со Странниками, посвятившими целую жизнь этому пути? С людьми, которые все еще верят, что проклятье можно снять? Они не сдаются уже два века, так могу ли сдаться я?»

Сдаться.

Не сдаваться.

Оставить все как есть.

Попробовать что-то сделать.

Лепесток летел за лепестком, но последнюю маргаритку Рина выбросила, так и не закончив гадание.

«Этот дурак Дженар прав, – подумала она со вздохом. – У других людей нет выбора, и я не имею права закончить все здесь просто потому, что мне страшно, я одна и не знаю, что делать. Избранных не бывает. Бывают только сделавшие себя сами».

Рина поднялась, не без труда, и стала копаться в корзине в поисках полезных вещей, когда заметила, что ткань купола и сама гондола постепенно становятся прозрачными. Энергия переставала питать аэростат, значит, Дженар был уже далеко. И слова на ладони, оставленные им, тоже побледнели, как выцветшая со временем татуировка.

Рина шмыгнула носом, но плакать больше не стала – хватит с нее.

«Это лишняя трата воды и сил, – сказала она себе, переодеваясь, пока вещи не исчезли прямо на ней. – И лучше быть настороже. Они могут вернуться, так что нельзя долго оставаться на одном месте».

С той самой минуты, как Рина оказалась на этой поляне, ее не отпускало чувство, будто за ней кто-то наблюдает.

«Тут же нет диких зверей?»

Она с тревогой оглядела лес, жалея, что в этом мире у нее нет свистка со львиной головой.

«И еще мне пригодился бы свисток с головой Рондевула Первого – колдунов отпугивать».

Вокруг на первый взгляд никого не было, но странное напряжение не пропадало. Такое бывает, когда кто-то пялится на тебя и ты затылком чувствуешь этот сверлящий взгляд.

«Для начала нужно выбраться отсюда, – рассуждала Рина, собирая рюкзак. – Даже если починю аэростат, не сумею поднять его в воздух, да и он опять продырявится через время, я разобьюсь. Птица слишком сложная и с первого раза не получится, да и внимания много привлекает. Лучше уж мост. Я наверняка сумею сделать мост через пропасть с помощью воображайки, разве нет? Если он будет черным, сверху его не увидят. Но я успею по нему перебежать? Точно! Чашка!»

Рина отыскала желтую чашку на дне гондолы и засекла время, чтобы понять, как долго будет действовать магия, прежде чем цвет вернется обратно, но вскоре и аэростат, и все остальное исчезло. Остались только вещи Рины.

Она со вздохом надела тяжелый рюкзак на плечи и взглянула на положение солнца.

«Определяю север и иду к разлому. Найду какой-нибудь город, куплю воображаек и с их помощью доберусь до Дитромея. Он должен быть не очень далеко».

Ноги предательски дрожали, и Рина не понимала – это от усталости или из-за переживаний. Она прошла десяток метров по сухой коричневато-рыжей траве и поняла, что надолго ее не хватит.

– Нет, не могу пока. – Рина уселась под ближайшей березой. – Надо немного передохнуть…

– А-тя-тя, – раздался из-за ствола чей-то скрипучий, едва различимый голос. – Это вы, милочка, глупость сообразили.

Рина отпрянула, проглотив немой крик. Слова прозвучали почти возле ее уха, и она ждала что вот-вот кто-то появится из-за дерева, но прошла секунда-две-три. Все было тихо.

«Это колдун?»

– В-вы где? – спросила Рина, очень надеясь, что ей померещилось.

Но голос зазвучал снова. Еще более тихий, но все такой же скрипучий, словно дверь на ржавых петлях научилась разговаривать, качаясь на сквозняке.

– Какая, право, неловкость вышла. У меня и в помышленьях не было вас пугать, но лучше уж так, чем вы останетесь тут навечно. Вы только не обидьтесь, я вовсе не против компании с северной стороны, но кое-что человеческое во мне еще не изрослось. И это человеческое шелестит мне, что я не