Гиппопотам - Стивен Фрай

– Ими были психологи, социологи, феминисты, моралисты и представители различных религий, – ответил Майкл. – С рабочими и подростками я бы как-нибудь поладил. Я сказал этим экспертам: «Представьте, что это ваша газета. Если вы не сможете за полгода добиться, чтобы она приносила прибыль, то окажетесь на улице. Что вы станете делать?» Так вот, большей чуши никто из вас в жизни своей не слышал. «Давайте почаще печатать хорошие новости». «Сделайте ее семейной газетой». «Показываете женщин в положительном свете», «подтверждение», «семейные ценности»… Я хлопнул об стол, за которым все мы сидели, номером конкурирующей с нами газеты. «Вот конкурент, – сказал я. – Он продает миллион экземпляров в день. Из того, о чем вы говорили, в этой газете нет ничего, но она продается. Почему? Пожалуйста, объясните мне – почему? Потому что люди глупы? Потому что они невежественны? Почему?» И мне ответили: «Да просто потому, что она существует. Продается, потому что существует». «И „Индепендент“[149] тоже существует, – сказал я, – и «Кристиан сайнс монитор»[150], и «Спэйр риб»[151], и «Морнинг стар»[152]. Все они существуют, однако не продаются. Мне нужен ответ получше». Но я его так и не получил.

– Разумеется, не получил, – вставил Макс. – Потому как они только одно и имели в виду: газеты должны находиться под их контролем. Они разбираются во всем лучше нас.

– Ну а кто говорит, Макс, что они не разбираются лучше нас, – сказал Майкл. – Наверное, и лучше, причем во множестве вещей. Вот в торговле газетами они не разбираются, это я могу сказать точно. Я попытался несколько дней обходиться без голых женщин, тираж пошел вниз. Тогда мы вернули голых женщин обратно, и тираж пошел вверх. Что мне еще оставалось делать?

– Ты мог заняться каким-то другим долбаным бизнесом! – внезапно выпалил с несвойственным ему неистовством Дэвид.

Все замерли в ошарашенном, мертвом молчании. Было что-то пугающее в том, что подобная ярость выплеснулась из источника настолько невинного. Мало что на свете способно заставить наши сфинктеры поджиматься с таким испугом, как семейная ссора, да еще и разразившаяся в столь приятное время. Патриция затаила дыхание.

– Что ж, Дэви, – сказал Майкл. – Если помнишь, я и занялся совсем другим бизнесом. Газеты я продал.

– А кто-то другой купил их и по сей день с немалой выгодой для себя печатает голых женщин, – сказал Макс.

– Ну и слава богу, что это не мой отец! – Дэвид дрожал от собственной смелости, но в общем и целом держался непоколебимо.

– Дэви очень волнует чистота моей души, – сокрушенно сообщил Майкл – примерно таким же тоном, каким муж подшучивает над женой, озабоченной его животиком.

После этого общий разговор распался на несколько частных, и до самого конца обеда ни одна тема уже не овладевала всеми умами сразу.

Дэви покинул стол с дамами, а Саймон остался – потягивал вместе с нами портвейн, с трогательной безуспешностью пытаясь состроить физиономию, которая выражала бы одновременно взрослость, почтительность, пресыщенность, благородство и бесстрастие.

Макс, перебравшись на мой конец стола, приобнял меня за плечи.

– Дурацкая сцена, по-моему, ты не находишь? – негромко сказал он. – Хотя, разумеется, малыш Дэви неизменно прав, не так ли? Даже его задница сияет, как солнце, верно? Если бы Саймон сказал что-нибудь столь же елейное и наглое, на что он, разумеется, не способен, ему пришлось бы чертовски дорого заплатить за это.

Я вдруг вспомнил, что Макс – крестный отец Саймона, и такая его лояльность изрядно меня позабавила. Но я счел своим долгом ответить любезностью на любезность, так что вскоре мы с ним уже походили на двух старых генералов, переигрывающих битву при Ватерлоо.

– Ладно, может, он и был отчасти елеен, но храбрости, пыла и подлинного чувства у него не отнимешь.

– Он просто дерзкий щенок, и тебе это известно, Тед.

– По-твоему, лучше лишиться воображения и идеалов при самом рождении, чтобы не рисковать потерять их потом, так, что ли?

– Саймон вовсе не лишен воображения или идеалов. Просто он достаточно воспитан и порядочен, чтобы уважать других.

– Это та самая воспитанность и порядочность, которая ничто не подвергает сомнению, ничему не бросает вызов и ничего в итоге не добивается.

– Да иди ты, Тед. Как будто ты веришь хоть одному своему слову. Ты самый циничный человек в Британии и сам это прекрасно знаешь.

– Никогда, Макс, – сказал я, – никогда не говори человеку, что он циник. Циниками мы называем тех, от кого боимся услышать насмешку над собой.

– Только не потчуй меня афоризмами, старый мошенник.

Каким бы отталкивающим человеком Макс ни был, горе в том, что он далеко не такой дурак, как хотелось бы. Ум его блестящим не назовешь, и все-таки он вечно оказывается немного умнее, чем хотелось бы его собеседнику.

– Дурацкий получается разговор, Макс.

– Тоже верно. По правде сказать, я и подошел-то к тебе только затем, чтобы стрельнуть сигаретку. Никак не научусь справляться с огромными сигарами Майкла.

Я дал ему сигарету, и он присосался к ней совсем как школьник.

– Слышал о твоем постыдном изгнании из газетенки. Соболезную. Насчет Лейка я с тобой совершенно согласен. Пьесы его становятся все хуже и хуже. Ты как, доволен, что появилась Ребекка? Ты с ней… вроде бы… ну, давным-давно?

– Полагаю, не я один, – сказал я и тут же об этом пожалел.

Макс мазнул по мне взглядом и уставился на ножку своего бокала.

– Так, так. Хотелось бы знать, кто тебя об этом осведомил?

– Все рано или поздно выходит наружу.

– Да нет, не все. Далеко не все. Оно и случилось-то всего один раз. На Рождество, несколько лет назад. В этом самом доме. А я-то полагал, что мы были более чем осмотрительны. Вот уж загадка так загадка. Тут, случаем, никакая дамочка не замешана? Мне просто интересно.

Пришлось некоторое время покорячиться у него на крючке. Дэвида мне окунать в дерьмо никак уж не хотелось: пересказывая историю Великого Вредительства (ты ее вот-вот прочитаешь, Джейн), он лишь мимоходом упомянул о ночных забавах Макса и Ребекки. В то время он даже и не понял ничего.

Прикидывая, как бы половчей сменить тему разговора, я вспомнил один давний рассказ Дональда Палсайфера, фотографа, снимающего диких зверей. Единственный способ озадачить и утихомирить обозленную гориллу, говорил он, состоит в том, чтобы начать мордовать себя самого. Если ты накидываешься на себя, лупишь себя по щекам, бьешь кулаком в живот, дергаешь за волосы и расцарапываешь лицо, зверюга, которая на тебя поперла, останавливается, склоняет голову набок – впрочем, не всегда, – а потом подходит к тебе, прижимает к груди, сочувственно гладит по головке, зализывает твои раны и, взяв на ручки, укачивает, точно младенца.

– Не стану отрицать, увидев сегодня в дверях Ребекку, я испытал потрясение, – сказал я, решив проверить теорию Палсайфера. – Мы с ней дико поссорились на крестинах Джейн. Так я, во всяком случае, всем говорил. Правда же состоит в том, что я был пьян и паскуден. Понимаешь, за пару лет до того Ребекка питала ко мне подобие tendre[153]. Я был для нее чем-то большим, нежели постельный партнер. Первая моя жена, Фи, сбежала с американским поэтом, я запил, вообще пустился во все тяжкие. А тут как раз Патрик начал описывать вокруг Ребекки круги, принюхиваясь к ее филейным частям, ну она и предъявила мне ультиматум. Если ты на мне не женишься, говорит, я выйду за Патрика. «Да хоть за дерьмо собачье, – ответил я. – Мне-то какая, на хер, разница?» Свинство, вообще говоря. И еще какое. Она свое слово сдержала, вышла за эту льстивую крысу, а там, хлоп, появилась на свет Джейн, и меня избрали в крестные отцы – думаю, столько же из желания доказать мне, что она «Счастлива! Ха-ха! Безумно, безумно счастлива!», сколько и по другим каким-то причинам, – и я согласился, дабы со своей стороны показать, что не держу на нее зла. А после, во время… как это называется, поминки, что ли? Нет, для крестин не подходит… должно быть какое-то другое слово… в общем, я сделал несусветную глупость.

– Да? – Рассказ уже увлек Макса настолько, что он утратил интерес к источнику моих знаний о его маленькой тайне.

– Я отыскал Ребекку в зимнем саду, одну. Сказал, что скучаю по ней. Что, по-моему, лучше бы ей было за Патрика не выходить.

– Ну ты и идиот.

– Я говорил правду. Черт, чистую правду.

– Да ей-то что с того?

– Ну, теперь-то я это понял. А тогда на меня помутнение нашло, от шампанского. Я думал, она будет тронута. Ребекка же вышибла от ярости пятнадцать стекол в окнах и крыше зимнего сада. Пришлось мне распустить слух, будто она таким способом выказала отвращение к моим непрошеным приставаниям.