Утерянная брошь - Монт Алекс

– Тогда и портрет ее вами начертанный ему показать?

– С портретом повременим, хотя… – Чаров задумался. – Пусть у вас в бумагах али в ином каком месте на виду находиться будет, дабы он его приметил, но вы сами о портрете – молчок.

– Однако ж, коли он рисунок увидит, может спросить, кто это.

– Обскажете, как дело было, и вся недолга. Изображенная на рисунке дама была при Журавском в «Знаменской» гостинице в день его убийства, швейцар ее хорошо запомнил, и с помощью художника, кой для подобных надобностей у вас в полиции завсегда имеется, получили ее портрет.

– Ловко! – восхищенно бросил полицейский чиновник.

– И вот еще что, – Сергей поднялся со стула и, водрузив его на прежнее место, вернулся через фальшивый шкаф в кабинет. – Надо дать ему понять, что вам известно нечто о его племяннике-студенте.

– Том самом, кто был арестован вместе с Нечаевым в мае и провел пару деньков у нас в арестантской?

– Совершенно верно, его фамилия Лиховцев. Спросите Ржевуцкого, не замечал ли он каких странностей в поведении племянника. Вероятно, он изобразит непонимание, а вы сделайтесь для него в ту минуту не полицейским чиновником, а заинтересованным частным лицом, эдаким доброжелателем, ежели угодно. Объявите ему по-дружески, дескать, вам известно, что студент взят на заметку политической полицией и любое новое подозрение на его счет может записать юношу в число неблагонадежных, что неизбежно отразится на будущности молодого человека и поставит под сомнение его пребывание в Императорском университете.

– Разумеется, я все так и сделаю, господин судебный следователь, однако оные вопросы сподручнее вам самолично обсудить с допрашиваемым.

– Кабы мне выйти из вашего тайного кабинета в коридор, а после преспокойно зайти и непринужденно вступить в беседу…

– К сожалению, дверь в коридор не предусмотрена, по причине секретности оного кабинета.

– В таком разе, успеется, допрошу его позже, и может быть вместе с Ржевуцкой. Да, узнайте у поляка, приезжал ли к ним в Варшаву Лиховцев, и коли приезжал, куда далее проследовал. И, наконец, последнее. Согласно отчету агентов наружного наблюдения Ржевуцкий привез из Белокаменной некий поместительный футляр темной кожи. Спросите его о нем.

– Но тогда он удостоверится, что за ним следят!

– Не за ним, а за его племянником-студентом. Ржевуцкий прибыл с поезда на извозчике с оным футляром в дом, где квартируют Лиховцевы. А посему наблюдающие за студентом агенты обратили внимание на его приезд и бывший при нем багаж. Футляр бросается в глаза, так что не удивительно, что он запомнился филерам.

Из допроса пана Станислава, который Чаров во всех деталях наблюдал из своего укрытия, он сделал вывод, что тот не причастен к убийству Князя. «Или он артист первостатейный и одновременно законченный негодяй и мерзавец, или я никудышный физиогномист, хотя дагерротипный портрет свой он позволил сделать с большой неохотой. Лишь уверение Блока, что таков порядок, заставило его подчиниться», – размышлял по дороге на Галерную улицу судебный следователь. Известие, что Журавский убит, было явно в новизну Ржевуцкому, и Сергею показалось, что тот даже вздрогнул, когда Блок сообщил о его смерти. Пикантно-постельные детали обнаружения трупа Князя, приправленные заключением лекаря из Мариинской больницы, Ржевуцкий слушал вполуха и, казалось, не обратил на них должного внимания. Смерть Журавского опечалила его куда более.

«Очевидно, слухи об убийстве в „Знаменской“ гостинице, широко циркулирующие по столице, обошли его стороной, а ежели нет, он никак не связывал личность убитого марвихера по кличке Князь со своим знакомым Журавским. А племянничка своего аки лев защищал! Напрочь отмел измышления господина Блока на предмет политической неблагонадежности студента. Зато про поездку семейства Лиховцевых в Европу обстоятельно обсказал. Стало быть, они не только Варшаву, но и Всемирную выставку в Париже посетили, а обратной дорогой на водах в Баден-Бадене побывали».

Что касается засунутого между бумагами портрета, Блок разыграл настоящий спектакль, достойный подмостков провинциального театра, правда, при этом вышел за рамки инструкции Чарова. Когда разговор затронул тему политической благонадежности студента Лиховцева, полицейский чиновник начал оживленно жестикулировать и невзначай задел рукой стопку бумаг, коя в одночасье разлетелась по столу, и портрет жены предстал взору Ржевуцкого.

– Прошу простить мою неловкость, – с сожалением воскликнул Блок, став суетливо собирать бумаги и складывать их обратно в стопку.

Поляк понимающе кивнул и отвернулся, делая вид, что содержимое стопки его мало интересует. Но Чаров явственно видел, что тот узнал изображенную на портрете женщину и заметно обеспокоился. И тут Блок поддал жару. Взяв рисунок, он пристально посмотрел на него и, указывая на изображение пальцем, печально изрек:

– Вот, кстати, кто может пролить свет на обстоятельства гибели Журавского. Да где ж ее нынче сыщешь? В бега, ясно дело, дамочка подалась, – тряся портретом перед носом Ржевуцкого, с усталой обреченностью заявил он. У поляка чесался язык спросить, вся его мимика говорила за то, но он сдерживался и только нервно потирал лоб, тогда как Блок продолжал играть свою роль.

– Представляете, эта особа сопроводила покойного в гостиницу, поднялась к нему в нумер, а после состоявшейся близости, взяла да и застрелила, – не постеснялся шокирующих подробностей он.

Лицо Ржевуцкого покраснело, он закашлялся и, не глядя на полицейского чиновника, хриплым голосом бросил.

– Коли я не задержан и у вас ко мне нет более вопросов, я бы желал откланяться.

– Разумеется, господин Ржевуцкий, идите. До выхода вас сопроводят.

«А господин Блок тот еще артист», – сосредоточенно хмыкнул Сергей и вышел из пролетки. Поскольку Ржевуцкий указал на адрес редакции журнала «Вестник Европы», куда принес рукопись в день убийства Князя, Чаров пожелал немедленно проверить его алиби, а заодно, не маскируясь под потенциального автора, как он планировал ранее, присмотреться к фабрикаторам новостей уважаемого журнала.

– Стало быть, господин Стасюлевич, вы подтверждаете, что означенный Ржевуцкий побывал у вас в редакции 23 сентября.

– Подтверждаю, господин судебный следователь. Мы ведем журнал учета поступающих к нам рукописей. Извольте убедиться, – поднес он раскрытую разлинованную тетрадь к глазам Чарова, и тот прочитал следующее: «Сентября 23-го дня принята для ознакомления статья господина Ржевуцкого „Между молотом и наковальней. Французские интересы в русской Польше“, кою автор самолично доставил».

Число и подпись были прописаны разборчиво и сомнений не вызывали.

– Что ж, благодарю вас, однако ж на предмет точного времени доставления оной статьи, вероятно, вы не укажете.

– Ошибаетесь, господин судебный следователь. Минута в минуту, разумеется, не скажу, но с большой долей вероятия могу утверждать, что господин Ржевуцкий приезжал с супругой в пятом часу пополудни, поскольку в это время мы ставим самовар и чаевничаем. Устраиваем по английской традиции эдакий файв-о-клок. Так как они люди новые и с нашими порядками не знакомы, я принял от них рукописи, после чего пани Ржевуцкая заторопилась уходить, а ее супруг задержался надолго.

– Госпожа Ржевуцкая тоже литераторствует или сопровождала мужа?

– Статью о женском вопросе в журнал принесла. В будущем нумере она выйдет, а вот с трудом господина Ржевуцкого наш сотрудник долго колдовал, и автор должен с его правками ознакомиться. Даже название его статьи мы вынуждены исправить. «Русскую Польшу» на «Царство Польское», инако его труд по цензурным резонам свет едва ли увидит. Вот, кстати, на следующей странице подпись его супруги проставлена, – отчеркнул ногтем затейливую подпись полячки главред.

– Итак, госпожа Ржевуцкая, долго у вас не пробыв, вскоре уехала, а ее муж? – глянул на подпись Катаржины Чаров.

– До позднего вечера просидел. Ушел от нас часу… – главред посмотрел на заглянувшую в редакционную комнату супругу.