Венецианский бархат - Мишель Ловрик

Отец пытался наделать шуму в городе своей гладкой бумагой, сделанной из тряпок и растительных масел, которая была белее козьей шкуры, но стоила вполовину дешевле и пахла сладкой пылью. Он покупал ее на мельницах на terraferma и продавал с прибылью в городе.

Главной целью его честолюбивых устремлений стали чужеземцы, которые пришли к нам не так давно и которые говорили, что могут использовать его бумагу для изготовления книг. Это были не те книги, которые переписывали писцы, по одной в год, каждое слово в которых было словно вырезано из дерева. Нет! Это были быстрые книги! Восемь раз по двадцать книг рождались сразу, словно стая мух, и каждая была законченной и хорошей, как и каждое слово в них. Мой отец буквально бредил мечтами о том, что эти книги сделают нас богатыми.

Они пришли с Севера, эти мужчины, которые делали быстрые книги. С собой они принесли маленькие острые инструменты, годившиеся только для книг. Каждый из этих инструментов производил кусочек слова. Каждое слово становилось частью страницы, и так далее.

Однажды отец взял меня с собой, чтобы посмотреть, как эти мужчины с Севера работают над быстрыми книгами. Они делали их в немецком fondaco у моста Риальто. Я должна была ждать внизу, пока отец поднимется наверх и узнает, можно ли мне войти и посмотреть на их работу.

И вот я сидела на ступеньках моста и глядела на стекла третьего этажа, и вдруг заметила лицо, которое показалось мне знакомым, хотя раньше я никогда не видела его.

Я ощутила дрожь, которая начинается в затылке и прошивает все ваше тело насквозь, ища выхода. Внизу живота у меня стало горячо, а во рту появился привкус цитрусового ликера, и свет стал каким-то странным, словно солнце подхватило лихорадку и запачкало свой белый глаз.

Я не стала дожидаться отца и взбежала по лестнице в самое сердце fondaco. Почему-то я знала, куда надо идти, хотя никогда не бывала здесь прежде. Отец очень удивился, увидев меня. Он стоял рядом с тем человеком, лицо которого я увидела, а тот улыбался и улыбался, но тоже стал бледным, как свернувшееся молоко, завидев меня. У него были светлые, как у цыпленка, волосы, а одевался он строго и чопорно, будто в новый сосновый гроб. Я подняла правую руку, прося их обождать, пока переведу дыхание. Они дали мне отдышаться, а потом я заговорила.

Отец сказал: «Познакомьтесь с моей…», но я остановила его, взяв за руку. Я сказала так быстро, как только могла, и слова водопадом хлынули у меня изо рта:

– Нет, нет! Видишь, мы должны быть вместе. – С этими словами я поднесла ладонь к лицу мужчины, словно флаг, который говорит: «Люби меня».

– Да, – сказал человек с Севера, и в его голосе я услыхала скрип снега, сосновых деревьев и шорох языков пламени.

Я заметила, что он всего на несколько лет старше меня, и это показалось мне очень правильным. А потом и он тоже поднял ладонь своей правой руки, словно рыба, подставляющая плавник, или флаг, который говорит: «Да».

Отец перевел взгляд с меня на него и обратно, а потом вдруг постарел за два прыжка блохи. Казалось, он забыл о лошадях и занятиях любовью навсегда, и теперь настал мой черед.

А затем лицо отца расплылось в белозубой улыбке, словно пенная волна перед носом лодки. Я сразу догадалась, отчего он выглядит таким довольным. Потому что в этом торговом городе мы продаем то, что любим, и отец понял, что теперь может продать своего ребенка, то есть меня. И моя цена была такова: человек с Севера получит меня, если станет покупать все то, что делается из тряпья, – то, что называется бумагой, – у моего отца, чтобы печатать свои книги, и не будет обращать внимания на стоимость, если хочет заниматься со мной любовью. А я видела, что он хочет этого всем сердцем.

И я тоже, если с ним.

За то время, которое понадобилось моему отцу, чтобы привезти полную лодку бумаги в дом людей с Севера, я обручилась с человеком, чье лицо было мне знакомо, хотя раньше я его никогда не видела.

Венделин фон Шпейер писал падре Пио:

…я не забыл о том, что Вы просили нас рассказать Вам все о Венеции. Итак, вот они, мои впечатления. Пока я пишу по-немецки, но на самом деле мой итальянский стал во много раз лучше, и по причинам, о которых Вы легко бы догадались, если бы увидели мое лицо… но вернемся к Венеции!

Как сравнить ее со Шпейером? Шпейер – это кроткая маленькая монахиня. Венеция – прекрасная пиратка. Перед тем, как мы приехали сюда, нам говорили, что венецианцы – распутный и непристойный народ, но, на мой взгляд, они полны не столько плотских пороков, сколько любви к вещам. Мне кажется, они готовы продать душу за специи, краски, ароматические масла и соли из Египта, меха и рабов из Татарии, мягкую шерсть и обработанные металлы из наших северных земель. Я еще не видел города, в котором бы так процветало физическое вожделение к самым разным вещам! И даже если они не нужны Венеции, она все равно любит понянчить их в руках, пока они проходят через нее. По закону каждый мешочек корицы, каждый стручок перца, каждый слиток золота, проходящий через Венецию, пусть даже на пути из Корфу во Фландрию, должен быть продан у Риальто к выгоде города.

Она (потому что Венеция более женственна, чем любой другой город, пусть даже и не совсем благородна) превратилась в хранилище драгоценных и съедобных товаров. И еще вещей столь экзотических форм, что можно только гадать об их происхождении и назначении. Каждый день я встречаю овощи, которые мне незнакомы, и ткани, представить которые не мог в самых сокровенных мечтах. Даже скромные тыквы нарезаются спиралью, на воздушные дольки, просто ради удовольствия. Когда я отправляюсь на прогулку со своей невестой (Да! Я не могу устоять перед искушением и не вставить эти сведения в середину моего отчета о Венеции: я скоро женюсь!), то мы часто заходим на рынок, чтобы она могла рассказать мне еще что-нибудь о городе.

«Риальто – наш университет», – говорит она, называя меня студентом, а себя – учителем. Тут она смеется и застенчиво добавляет: «Но в других вещах учителем будешь ты». Едва успев пролепетать эти слова, она заливается румянцем и закрывает свои огромные глаза маленькими ладошками. Я обнаруживаю, что тоже краснею, но в моем теле сталкиваются и бушуют волны удовольствия.

Учитывая, сколько всяких экзотических товаров каждый день появляется у них на прилавках, венецианцы полагают себя персонажами какой-либо восточной сказки, этаким хитрым Синдбадом, таинственным, как гяур… но у всех у них этот ориентализм принимает форму загадочной апатии. Они спят дольше любой кошки и считают ниже своего достоинства прийти меньше чем на час позже на назначенную встречу, зевающие и печальные. Они нисколько не стыдятся прислать мальчишку-посыльного и передать, что слишком утомились и вовсе не придут.