Вся la vie - Маша Трауб

   Когда брату исполнилось восемнадцать, он женился. На первой попавшейся девушке. Точнее, на первой, которая согласилась лечь с ним в постель. Женился, потому что девушка забеременела. И еще потому, что боялся – больше он такую доступную не найдет. В загсе жених и невеста стояли испуганные, не понимая, что происходит. На свадебном платье невесты и костюме жениха алым плевком висели комсомольские значки. Брат ушел в ту семью. С вещами. Про свою не вспоминал.

   В институт Леру устроил отец. Именно в это студенческое время Лера общалась с отцом так часто, как хотела. Он брал ее с собой на мероприятия, встречи, в гости. Только представлял просто – «Лера». Не говорил, что дочь. Лера нервничала. Она знала, что все считают ее любовницей. Отцу это, как ей казалось, даже нравилось. Когда она звонила отцу домой, то специально ломала голос – жена тоже думала, что звонит любовница. И это нравилось Лере. А еще ей нравилось брать у отца деньги. Понемногу, но часто. Она звонила и говорила, уже своим голосом, мачехе: «Передайте папе, что мне нужны деньги». Знала, что мачеха будет в истерике, а отец все равно ей, Лере, не откажет. «Ты ведь хочешь, чтобы я хорошо выглядела?» – объясняла она отцу.

   Лера работала. Сначала отец пристроил – секретаршей, а потом сама нашла работу. Родила дочь, никто не знал от кого. А потом уехала в Америку. Там вышла замуж и родила сына. Брат эмигрировал в Германию, бросив жену, так и не переставшую быть доступной для мужчин, и ребенка – толстого и туповатого мальчика.

   Когда я познакомилась с Лерой, ей было под сорок. Она приезжала в Москву часто. Не для того, чтобы повидать маму. Для того, чтобы постричься и покраситься – в Москве это выходило дешевле. Или купить пиратские диски на Горбушке для сына.

   Когда Лера рассказывала про дележ квартиры, она плакала. Ей было жалко себя. Вторая жена отца наговорила ей гадостей за те шесть часов, что они сидели в банке. Все припомнила – телефонные звонки, клянченье денег… Лера ей ответила. Не пожалела. Как будто Лере было не под сорок, а шестнадцать. А второй жене – не под семьдесят, а тридцать. Лерин отец, кстати, любил эту женщину, прожил с ней много лет и завещал бы ей все. Все – это квартира. Но ему и в голову не приходило, что дети протянут руки к «его» дому, когда у них есть «свой». Он считал, что не посмеют.

   Лерин брат, оказавшись в Москве, начал страдать шизофренией. Он считал, что за ним следят, прослушивают его мобильный телефон и вот-вот упекут на Лубянку. Он считал, что опасаться прежде всего нужно родственников – сестры и матери. Мать он не видел двадцать лет и видеть не хотел. Считал, что мать виновата в том, что его жизнь не сложилась. Из-за матери отец ушел к другой женщине. Из-за матери он женился на первой попавшейся бляди. И так далее… Та тоже давно его вычеркнула из жизни. Ей в ее семьдесят, как и второй жене, хотелось просто «дожить». Только Лера считала, что так быть не должно. И что теперь, когда отца больше нет и так удачно разделена его квартира, семья должна воссоединиться. Лера привезла брата на свидание к матери. Встретила у метро, довела – чтобы не сбежал. У матери случился сердечный приступ. Брат уехал в гостиницу, не дождавшись приезда «скорой». Со свиданьицем.

   Они – Лера с братом – действительно договорились о дальнейшем разделе имущества. Мать в это время лежала на больничной койке. Лера попросила себе дачу, брат согласился. Ему – квартира. Стоимость приблизительно одинаковая, как успели выяснить оба у своих адвокатов. Оба решили имущество не продавать – в этой России цены на недвижимость ползут вверх с каждым годом. Они разъехались – Лера в Америку, брат в Германию. Мама вышла из больницы и устроила в квартире генеральную уборку. Сама, артритными руками. А весной собирается ехать сажать на даче цветы.

   Мы живем в большой квартире не так давно. Во всяком случае, я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что ребенок в коридоре может играть в футбол. Новый дом, новая квартира, а вспоминается все равно старая, полуторакомнатная. Самая первая. В которой мы отмечали свадьбу и в которую принесли из роддома Васю.

   Того старого дома уже нет – его снесли за компанию с соседней пятиэтажкой. Там теперь хроническая стройплощадка.

   Мой муж, когда мы оказываемся в центре, всегда показывает мне дом и окна «своей» квартиры. Той, в которую его принесли из роддома. Он прожил там всего несколько месяцев своей грудничковой жизни и ничего не может помнить. Для него важен сам факт – вот стоит дом, который помнит его родителей – молодых и счастливых и его – маленького, слабенького, не спящего по ночам. У Васи такого дома уже не будет. Я смогу только рассказать о нем.

   Полторы комнаты. Можно ходить по кругу – между кухней и маленькой комнаткой есть дверь. Дверь не закрывается, потому что стены неровные и косяк двери тоже неровный. Коридор на одно пальто. Сидячая ванна. Стиральная машина на кухне – между плитой и мойкой. Моя мама подарила мне на новоселье клеенку – такую старую, настоящую, в цветах. Мама ее разрезала и уложила на стиральную машинку тремя слоями – получилась рабочая поверхность. На ней я и готовила.

   Вася гулял в коляске на балконе. У нас на одноподъездный дом было как-то много грудных детей, и все гуляли на балконах. Мы жили на восьмом этаже, и если перегнуться в двенадцать часов дня через перила, то можно было увидеть коляски под прозрачными чехлами. И на седьмом, и на шестом, и ниже. Чехол нужно было цеплять на коляску в любое время года, а после прогулки стирать – от пыли он становился серым. Только женщина с девятого гуляла во дворе. У нее муж дома сидел.

   Лифт в доме, конечно, был – старый, с двойными дверями. Деревянными и железными. Только две створки деревянных дверей плохо закрывались или вообще не закрывались. Поэтому лифт часто не работал. Точнее, он нечасто работал. Зато входные двери в подъезд закрывались намертво. Открыть их можно было только спиной или плечом. Несколько раз навалиться всем телом, и с третьей попытки получится. Главное, быстро юркнуть в щель, потому что удержать в открытом состоянии железную дверь, пропихивая коляску, было под силу только неработающему мужу соседки с девятого этажа.

   Надо отдать должное этому чужому мужу. Он был единственным физически здоровым мужчиной в доме в период с девяти утра до шести вечера. И таскал на себе не только свою коляску, но и чужие. Первой убедилась в его безотказности соседка с седьмого. Она, как обычно, выставила коляску на балкон и пошла кашу варить. Закрыть целлофановым чехлом забыла. Когда пошла доставать ребенка с прогулки, увидела, что вся коляска и одеяльце закапаны птичьим пометом. То есть сначала она пошла к нашей соседке по этажу – эксцентричной одинокой даме постбальзаковского возраста.

   Даму звали Анюта. Она сама так представлялась. Анюта, по моим наблюдениям, была не настолько сумасшедшей, насколько хотела казаться. Она говорила мало, но очень точно и по делу.

   – Новая? – спросила меня Анюта, когда увидела в первый раз.

   – Новая, – согласилась я.

   – Поменялись? – уточнила Анюта.

   – Поменялись.

   Анюта улыбнулась. Я была новой женой ее соседа. Он поменял старую жену на новую. Все понятно. Счастье Анюты составляли птицы, кошки и детские заколки для волос. Заколки – маленькие разноцветные – Анюта закалывала с большой фантазией: ровным рядком, змейкой, зигзагом. Еще Анюта любила праздники. Все, не важно какие. На День независимости России она на голове из заколок соорудила российский триколор. А на День взятия Бастилии ходила с заколками в цветах французского флага. Бело-голубой она появлялась в День военно-морского флота, а в День космонавтики была в заколках, как в шлеме.

   Анюта жила с тремя кошками. Все кошки были женского пола. Когда они орали по зову природы, Анюта очень переживала. Даже заколок на голове становилось меньше. Анюта не давала им таблетки и не отпускала их погулять. И то и другое она считала издевательством над животными.

   – Мявкают, – жаловалась Анюта. – Чего мявкают? Я же не мявкаю.

   Анюта делала из молочных пакетов кормушки и вывешивала их за окно. Когда кормушки уносило ветром, Анюта сыпала хлебные крошки на подоконник. И хлеб, и кормушки, и птичий помет падали на коляску соседки с седьмого этажа. Однажды она не выдержала и поднялась к Анюте. Поднялась в тот день, когда у Анюты было горе – кошка хотела цапнуть птицу и вывалилась из окна. Соседка скандалить раздумала. Она не знала, что горе у Анюты случается регулярно. Анюта безутешно горюет, но быстро успокаивается. Кошки у нее менялись частенько, неизменным оставалось количество – три штуки.

   Так вот, после того как Анютины голуби загадили детскую коляску, соседка поднялась на девятый. Дверь открыл неработающий муж. Соседка рассказала про птичий помет и попросила помочь снести коляску вниз. Неработающий муж помог. Соседка рассказала другой соседке про мужика с девятого, та еще одной соседке. С тех пор мужчина носил коляски, велосипеды, санки и прочие габаритные предметы.