Молния. История о Мэри Эннинг - Антея Симмонс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы долго так простояли бок о бок — я и матушка. Две женщины, в дом к которым заглянула смерть.
Часть вторая
16. Жизнь, изменившаяся навеки
Отец Генри умер быстро. Заболел лихорадкой, слег в постель — и на тебе, за какой-нибудь один день его не стало. Так ли уж прав был Генри? Не лучше ли быстрая смерть, чем бесконечное умирание?
С того дня, когда незнакомые джентльмены подняли отца по нашей узкой лестнице и уложили в постель, прошло три месяца. Все это время он пролежал почти неподвижно.
Если в прошлый раз мы были полны надежд и упорства, то теперь все было иначе. Мы были спокойны, почти равнодушны. Временами матушка плакала, но совсем мало. Лицо у нее застыло, словно у статуи.
Джозеф начал работать. Люди делились с нами едой, а порой и деньгами. Как-то раз заглянул Гарри — он, как и я, хотел попрощаться с отцом. Вскоре после того страшного приступа к нам пришел врач — его визит оплатил сквайр Сток, — но матушке хватило мудрости отослать его восвояси.
— Ему уже ничем не помочь, да помилует Господь его душу, — сказала она. — А вот мне вы можете скоро понадобиться.
Мы делали все, что требовалось: мыли отца, поили его. Есть он уже давно перестал. Первое время он силился улыбнуться или открыть глаза, но через несколько недель оставил эти попытки. Мы сидели с ним по очереди, но чувствовал ли он наше присутствие? Мы не могли понять, ведь он все время молчал.
Я ощущала в себе только холод и жесткость, как будто покрылась твердой скорлупой, окаменела, закостенела. Мне не терпелось вернуться на берег. Я сидела рядом с отцом, а сама думала только об одном: как же выглядели те загадочные существа, останками которых усеян берег, когда они были живы? Я начала копировать зарисовки Генри. Я разделала скелеты мыши и чайки, отделив и пометив каждую косточку, а затем собрала их заново при помощи клея из отцовской мастерской. Потом написала Генри письмо, где рассказала о своем эксперименте. В уголке листа я изобразила крошечный мышиный череп. Генри мне не ответил.
Мы ждали смерти отца. Ничего другого не оставалось.
Однажды в конце октября к нам зашел местный священник. Он спросил, не хочет ли отец исповедаться, но тот не отозвался. Он лежал на постели, закрыв глаза и распахнув рот. Отец тяжело дышал — казалось, будто в его груди колючие ветви ежевики царапали забор.
До матушкиных родов оставалась всего пара месяцев, и она теперь часто сидела рядом с отцом, поглаживая себя по животу и разговаривая с еще не родившимся младенцем. Она что-то нежно ему ворковала, пела колыбельные, а я часто думала, что давно потеряла бы всякое терпение, будь я на месте этого ребенка. Без конца слушать весь этот щебет, когда так хочется покоя. Лучше уж родиться поскорее! С ума можно сойти! Впрочем, матушку эти колыбельные успокаивали, так что пела она их не столько малышу, сколько себе.
***
В десятый день ноября матушка проснулась раньше обычного и обнаружила, что отец весь закоченел. Из груди ее вырвался протяжный стон, а потом она затихла. Села на кровати, зажмурившись и обняв себя за живот.
Джозеф кинулся к отцу и хотел взять его за руку, но та словно одеревенела. Брат уткнулся ему в грудь и завыл, как бродячая собака, а матушка принялась гладить его по голове.
Я стояла в дверях и смотрела на отца. Знала, что душа его давно покинула тело, но, как ни странно, сейчас он выглядел удивительно живо: таким я его не видела уже много месяцев. Быть может, он наконец обрел мир и покой, как обычно говорят об усопших.
Потом к нам пришли соседи помочь матушке с подготовкой к погребению. Меня выгнали из комнаты, хотя очень хотелось поглядеть, что они станут делать. Затем появились какие-то незнакомцы в черном и унесли тело, потому что доктор сказал, что убившая его болезнь по-прежнему заразна. Мне подумалось, что говорить об этом поздно, ведь мы столько дней и ночей провели под одной крышей, но, сказать по правде, я была даже рада, что отца забрали.
А потом пришла миссис Сток. Она немного посидела с матушкой и обсудила с ней похороны. Одолжила черную шаль — найти платье, которое подошло бы матушке по размеру, попросту не удалось. Я же надела серое платье. Матушка запретила хоронить отца в его единственном приличном костюме, чтобы Джозефу было что надеть на церемонию, и потому отца положили в гроб в рабочей одежде. И впрямь, зачем скармливать лучший костюм червям?
На похороны пришло много народу — отца очень любили и в Лайм-Риджисе, и за его пределами, хотя он и был «малость диковат» (по словам кого-то из горожан). Гости плакали, обнимали матушку, пытались обнять и меня. Некоторые оставляли нам гостинцы — сахар, печенье и даже вино. Гарри Мэй принес старую рыбацкую шапку, полную монет, — то были пожертвования горожан. Я высыпала деньги на стол и пересчитала. Одиннадцать шиллингов. Не золотые горы, конечно, но очень великодушный дар, учитывая, что бедняки, отдавшие нам эти деньги, и сами едва сводили концы с концами.
Мы долго не заговаривали об отце — да и вообще почти все время молчали. Джозеф ходил на работу и изо всех сил добивался оплаты за свой труд — впрочем, безрезультатно. Матушка пекла хлеб. Перегибаясь через свой огромный живот, она шумно опускала тесто на стол и раскатывала его ладонями, то и дело прерываясь, чтобы растереть затекшую спину. Работать стоя ей было уже тяжело.
Мои обязанности по дому не изменились. Порой казалось, что отца никогда и не было в нашей жизни. А иногда — что он с минуты на минуту зайдет в комнату. В такие дни меня захлестывали тревога и беспокойство. Я не плакала. Хотя, конечно, скучала по отцу. Как и Джозеф, должно быть. Пару раз я слышала, как он глухо рыдает в подушку. Но рыдания моментально прекращались, стоило ему заметить, что я не сплю и все слышу. Однажды ночью он даже повернулся ко мне и гневно спросил, почему я сама не плачу.
— Порой мне кажется, что ты не человек, а чудовище, Мэри. Сдается мне, та молния выжгла из тебя все чувства и на отца тебе наплевать. Сердце у тебя каменное, вот что!
Я ничего не ответила. Конечно, мне было вовсе не наплевать. Дважды в жизни я испытывала страшную боль: когда уехал Генри и когда с отцом случилась трагедия. Но это было целую вечность назад. Когда же отец умер, во мне уже не осталось печали. Его все равно не вернуть. Я не чувствовала тоски — лишь беспокойство, потому что все словно перевернулось с ног на голову. Я люблю, когда все идет своим чередом, когда у меня есть власть над обстоятельствами. Сюрпризы я терпеть не могу. Как и потрясения. А еще я очень не люблю хаос и ощущение, что я подвластна кому-то или чему-то. В те дни меня одолевало неприятное предчувствие. Казалось, будто мы все чего-то ждали и в нашей жизни вот-вот случатся огромные перемены.
Через десять дней после отцовских похорон к нам заявились другие незнакомцы в черном — на этот раз без подарков, зато со счетами. Они соболезновали нашей потере, но было совершенно ясно, что куда больше их волновали деньги, которые мы не сможем им заплатить.
Особенно мне запомнился мерзкий коротышка с черными круглыми глазками, как у краба. Звали его мистер Спраг, и он был агентом нашего домовладельца. Он с нескрываемым наслаждением достал из нагрудного кармана стопку бумаг, разгладил их на столе и передал матушке. Все это время он притворно улыбался.
— Сто двадцать фунтов! — воскликнула матушка,
