Русская народная утопия (генезис и функции социально-утопических легенд) - Кирилл Васильевич Чистов

В 1653 г., после десятилетнего преследования, Т. Акундинов был привезен в Москву, допрошен, изобличен его действительной матерью Соломонидой Акундиновой, постриженной в свое время в монахини, и четвертован.

14 июня 1652 г. верный сторонник Акундинова Константин Конюховский показал на пытке: «Как был Тимошка у Хмельницкого и послышал о псковском смятенье, то начал просить гетмана, чтобы отписать об нем к шведской королеве, и Хмельницкий отказал потому, что у него ссылки с шведскою королевою нет, а напишет об нем к Рагоци.[194] А мыслил вор Тимошка упросить у королевы, чтобы ему позволили жить в Швеции подле русской границы, чтобы ему, спознався и сдружась с пограничными немцами, ссылаться через них с псковскими мятежниками. Теперь (т. е. после разгрома псковского восстания. — К. Ч.) Тимошка ни от кого помощи, кроме черкас, не чает».[195]

Показание Конюховского дало основание академику М. Н. Тихомирову сделать весьма интересное предположение. Он публикует выдержки из расспросных листов участников восстания, сохранившихся в архиве псковской Земской избы, из которых следует, что в Пскове в эти годы тоже бытовала какая-то легенда, близкая по своему характеру к интересующему нас типу. Восставшие неоднократно обсуждали вопрос о поисках помощи в Польше. На этой почве возник слух, зафиксированный в документах допроса крестьянина Трофима Володимирова 12 июня 1650 г.: государя на Москве будто бы нет, он у «литовского короля», ушел от бояр «сам шест тому недель с тринадцать», псковичи должны стоять против Хованского крепко, они будут за это пожалованы, «а государь-де будет с казаками донскими и запорожскими подо Псков на выручку вскоре». Расспрос 18 июня подтвердил тот же слух — царь в Литве; 23 июня — царь в городе «Аршеве».[196] М. Н. Тихомиров видит в этих слухах отражение деятельности Т. Акундинова.[197] Это предположение подтверждается как будто и сообщением Е. Болховитинова о том, что псковичи во время восстания получили письмо от какого-то самозванца.[198] И все же это предположение кажется нам рискованным.

Известно, что Акундинов пытался установить связь с псковичами не через Польшу, а через Швецию. Может быть, именно с этим и связана его неудача. Псковское восстание, так же как и новгородское, было вызвано разрешением шведам покупать хлеб в Пскове и Новгороде в компенсацию за невыполненные пункты Столбовского договора 1617 г. Одновременно возник слух, что шведы готовятся к войне, цель которой — захват Пскова, Новгорода и близлежащих земель. Поэтому восстание началось с нападения на шведов, приехавших за хлебом.

Акундинов был, вероятно, плохо осведомлен о причинах и ходе восстания, иначе он не стремился бы использовать посредничество шведов. Правда, путь из Украины через Польшу в это время тоже был закрыт. Если псковичи действительно получили его послание после того, как он побывал в Стокгольме, то они должны были отвергнуть его как шведского ставленника. В противном случае непонятно, что же помешало Акундинову самому появиться в Пскове? Он, казалось бы, жаждал связи с восставшими, псковичи ожидали прихода царя «из Литвы», и все же сговориться им не удалось.

Впрочем, в сообщении К. Конюховского есть одно существенное противоречие. Т. Акундинов приехал в Стокгольм только с 1651 г., когда псковское восстание уже было разгромлено. Следовательно, либо он рассчитывал на новое восстание, либо «ссылаться» с «мятежниками» он мог еще из Украины. В последнем случае он действительно мог восприниматься как «царь из Литвы» (т. е. Польши или районов польского влияния) и Б. Хмельницкий мог после переговоров 1649 г. помешать осуществить ему свои планы. Однако, если принять такое толкование, то все же остается непонятной попытка связаться с псковичами через шведов после разгрома восстания, носившего не только антиправительственный, но и антишведский характер.

И, наконец, предположение М. Н. Тихомирова вызывает еще одно, не менее существенное возражение. Так же как и другие городские восстания 1648–1650 гг., псковское восстание не имело отчетливого антицаристского характера. Все они были направлены главным образом против Б. А. Морозова и других Правителей (Плещеева, Чистого, Траханиотова и др.). Восставшие искали у царя защиты от притеснителей — бояр и дьяков. Псковичи писали Алексею Михайловичу челобитную, отказывались считать присланные им грамоты подлинно царскими и т. д. Известно, что московское восстание было прекращено обещанием удалить Морозова, выдать на расправу Плещеева и т. д. Началось же оно с толков — «государь-де молод, глуп», а все зло идет от Морозова и бояр.[199] Примерно такая же антибоярская и в то же время процарская формула была популярна и среди участников разинского движения на раннем его этапе (ср. речь С. Т. Разина на круге в Паншином городке). Все это очень хорошо объясняет и псковский слух о том, что царь ушел из Москвы в Литву и предполагает действовать против бояр и в пользу псковичей. Напомним, что еще в 1648 г. в Пскове ходили слухи о покушении бояр на молодого царя.[200]

В псковских расспросных речах 1650 г. не упоминается имя царя, но нет никаких оснований полагать, что подразумевался не Алексей Михайлович, а какой-нибудь его соперник. В противном случае имя этого соперника было бы обязательно названо — мы уже знаем, какую роль играет имя «избавителя» в процессе развития антицаристских настроений, легенд, самозванчества и т. д. Акундинов не выдавал себя за Алексея Михайловича, ушедшего от бояр; он называл себя царевичем из рода Шуйских.

Итак, история четвертого самозванца 40-х годов XVII в. интересна не только тем, что подтверждает существование легенд о «царевичах-избавителях» в это время и что в различных свидетельствах о его деятельности встречаются знакомые мотивы (чудесное спасение (С), скитания (D), «царские знаки» на теле (Н1), обещания пожаловать (L) и т. д.), но и отношением к нему московского правительства, опасавшегося, что Лжешуйский привлечет к себе внимание народных масс, и упорно разыскивавшего его более десяти лет. Характерно, что Т. Акундинов искал поддержки не только у зарубежных правителей, меняя их одного за другим, но и у запорожских и донских казаков, и у псковичей. Нам не известны политические взгляды и цели самозванца,[201] но мы вправе заключить, что ему был известен характер надежд, возлагавшихся на «царевичей-избавителей», и те традиционные формы, в которых эти надежды бытовали. Вместе с тем необходимо подчеркнуть, что варьирование мотивов (причины гонения, обстоятельства пленения или функционально подобные им эпизоды, царский знак, само имя и титул царевича), с которыми мы встретились в истории Т. Акундинова, не фольклорного происхождения. Все эти варианты известны нам из документов, к которым причастен был сам самозванец, и они отражают его попытки придумать версию, наиболее выгодную для него в тех или иных условиях. Поэтому в Риме он рассказывает,